Страдательным (и гибнущим в финале) персонажем была и героиня пьесы Киршона и Успенского «Ржавчина», студентка Нина Верганская, убитая собственным мужем, зарвавшимся коммунистом Терехиным[287]. Пьеса была написана по следам реального и нашумевшего события. Дело о самоубийстве студентки Горной академии Ривы Давидсон получило громкую огласку — о нем не только писали газеты, в связи с ним устраивались диспуты, в «Правде» выступил видный партийный деятель А. Сольц. Сокурсник и сожитель Ривы Кореньков травил и оскорблял девушку как еврейку.
В первом варианте пьесы (которая носила название «Кореньковщина») существовал нэпман Соломон Рубин, говорящий о себе так: «Меня зачеркнуть нелегко. Я как бородавка, — прижигают ляписом в одном месте, я выскакиваю в другом»[288].
{300} В доработанном варианте пьесы, опубликованной год спустя под названием «Константин Терехин» («Ржавчина»), нэпман-еврей Соломон Рубин превратился в нэпмана-антисемита Петра Лукича Панфилова. Но это означает, что авторы (по всей видимости, один из них, профессиональный литератор Киршон) изменили концепцию пьесы на прямо противоположную, заменив «плохого» героя-еврея Рубина — циничным русским антисемитом, Петром Лукичом Панфиловым, речи которого объясняют причины ненависти обывателя к ни в чем неповинным евреям.
Итак, в ряде советских пьес 1920-х — начала 1930-х годов персонажи-евреи изображаются как жертвы гонений и травли, они оказываются изгоями на родине, в стране, провозгласившей себя безусловно интернациональным государством.
Уже говорилось, что с самого своего зарождения советский сюжет не мог обойтись без образа врага как антагониста героя, противостоящего ему при осуществлении праведного дела. «Демонические противники героя в мифе и разных формах эпоса — разнообразные чудовища актуальной мифологии, воплощения хаоса; в классических эпосах — это иноплеменники, а среди „своих“ — изменники»[289]. Персонажи-евреи в середине 1920-х годов удачно соединяют в себе обе функции: для России в определенном смысле они «иноплеменники», но они же в качестве «своих» могут рассматриваться и как «изменники».
Открыто обсуждавшийся в ранних советских пьесах «еврейский вопрос» позже был запрятан вглубь и в подцензурных драматических сочинениях более не появлялся.
Конечно, существовали в пьесах 1920-х годов и образы пламенных евреев-революционеров и восторженных энтузиастов — талантливых инженеров и увлеченных студентов, партийных руководителей и журналистов, именно в связи с еврейскими персонажами развивались мотивы мессианства и богоборчества и пр. В советской литературе этого десятилетия осталось немало образов евреев-коммунистов, фанатичных, воинственных, беспощадных во имя революции: сотрудник ЧК Клейнер из «Записок Терентия Забытого» А. Аросева (1922), чекист Абрам Кацман в «Шоколаде» А. Тарасова-Родионова {301} (1922), Иосиф Коган из «Думы про Опанаса» Э. Багрицкого (1926), Ефим Розов и Иосиф Миндлов в «Комиссарах» Ю. Либединского, Левинсон из фадеевского «Разгрома» (1926) и т. д. Но в драматургии подобные герои утверждаются позднее, начиная с середины 1930-х годов, когда персонаж-еврей превращается в обязательную краску на радужном социалистическом панно — как красноречивое доказательство торжества интернационализма и дружбы народов, — наряду с грузином, казахом, украинцем (как, например, в «Чудесном сплаве» Киршона).
Обилие еврейских персонажей и связанных с ними тем в прозе и драматургии 1920-х годов не может не обратить на себя внимание читателя, за несколько советских десятилетий привыкшего к табуированности этой проблемы. Разнообразные варианты еврейской темы и ее героев, будучи широко распространенными в ранних советских пьесах, бесследно исчезают в позднесоветскую эпоху. В сложившийся канон социалистического сюжета евреи-энтузиасты, персонажи комические вошли, а евреи-изгои, евреи — жертвы травли — нет.
{303} Глава 8. Некоторые особенности советского сюжета. Традиция и изменчивость
Наше историческое сознание всегда наполнено множеством голосов, в которых слышится эхо прошлого. Только в разнообразии этих голосов может оно существовать: это образует природу традиции, к которой мы желаем принадлежать.
287
Подробнее о пьесе «Ржавчина» см. в нашей ст.: К истории рецепции советской драматургии в Париже в 1920–1930-е годы («Ржавчина» В. Киршона и А. Успенского на сцене театра Авеню) // От текста — к сцене. Российско-французские театральные взаимодействия XIX–XX веков. М., 2005. С. 149–177.
288
Цит. по: