В семантике же структуры пьес это означает еще и то, что в сравнении с классическим русским советский сюжет будто увеличивает дистанцию между автором и персонажем: с переменой оптики взгляда меняется, мельчает масштаб героев.
«Лаврик. Рабочие как муравьи шевелятся. Видимо-невидимо… Нижнюю Ивановку знаешь? Приказала долго жить твоя Нижняя Ивановка. Вот она! Одни кресты на погосте поверх воды стоят».
Картина погибающей конкретной, теплой человеческой жизни благодаря высоте башни воспринимается молодым коммунаром «в общем», без пронзающих душу частностей.
{306} Два героя спорят о добровольности вступления в коммуну:
«Майоров. Деревни одна за другой в воду уходят. <…> А мы спим».
И требует от сопротивляющегося коммунара Чорбы организовать в коммуну сдвинувшегося с насиженного места мужика.
Чорба возражает: «Мужик не сам двинулся. <…> Его река двинула».
Майоров: «А реку кто двинул? Не мы? Не наша воля?»
В коммуну вливаются крестьяне из затопленных деревень, и хозяйство коммуны, не рассчитанное на людские массы, за зиму превращается в руины. Снесли и прежнюю башню. Но молодой коммунар не грустит:
«Лаврик. Ничего! Скоро мы тут другую башню поставим. До неба высокую. <…> С нее на триста верст земля откроется».
В разные периоды новейшей отечественной истории отношения «русскости» и «советскости» меняются. Сначала национальная идея власти скорее мешает.
Пьеса Никитина «Линия огня» открывается пространной и красноречивой ремаркой:
«Сумерки. <…> Старик останавливается на крыльце. Свет лампы падает ему на лысину. Он в длинной рубахе, в портках, подпоясан. У него путанная седая борода. Босой. Маленький, головастый. Он похож на популярный репинский портрет Толстого. Все его зовут „дедом“, либо „стариком“, как будто он потерял свое имя. Он действительно потерял его. Сейчас он стоит на коленях. Он приложил руки к ушам».
Старик молится. «Тишина… Дух Святой, пречистый господь тела нашего, живота нашего, вразуми меня мыслями».
Аллегорический персонаж, утративший имя (Старик), воплощает прежнюю («русскую») жизнь. Автор предлагает и направленную портретную ассоциацию: герой похож на Льва Толстого.
Облик руководителя стройки товарища Виктора (то есть победителя) дается драматургом так:
«Человек в драповом пальто сидит на бетонной площадке рядом с циклопическими трансформаторами. <…> Его лицо ничего не выражает. Оно закутано в бороду…»
Персонаж, не нуждающийся в лице, подчеркнуто безындивидуальный и не испытывающий эмоций, вводится драматургом {307} не как «характер», а как функция наступающего и заведомо победительного «советского».
Старик бунтует против социалистического строительства, взрывающего привычную тишину его жизни, идя на диверсию. Противостояние старого, русского — новому, «советскому» заканчивается в финале пьесы арестом Старика: «русское», ставшее на пути советского, преодолено и отвергнуто новым временем.
В той же ремарке заявлена выразительная антитеза: «американский барак — азиатская голубятня» («… вблизи, на самой авансцене, вход в барак американского типа. <…> Рядом с бараком — на столбах старая голубятня»). Далее противостояние наступающего организованного производства патриархальному консерватизму развивается в конфликте разумного города («машинных людей») и нутряной деревни («мяса»). И город одерживает победу.
Схожим образом выстроена и коллизия катаевского «Авангарда». Вырвавшийся на свободу конь Чорбы, главного Коммунара, гибнет: это метафора крестьянской «воли», чреватой смертельной опасностью. Только в организованных (а не органических) формах может продолжаться жизнь народа советской страны.
Погодин в пьесе «Темп» предлагает решение темы уже в ином ракурсе: оптимистическое, победительное вырастание советского из русского. Социалистическое («коммунистическое») выступает как улучшенное русское.
Речь идет о сроках строительства завода. Инженер Груздев выступает перед собранием рабочих:
«Наш нормальный, средний российский темп по каменным сооружениям мы определяем цифрой 60. Так мы работали всегда. <…> Немецкая экспертиза, изучившая наши условия, дает цифру 100. <…> И, наконец, мистер Картер настаивает на американском темпе, который означает — 120…»
Но рабочий Зотов предлагает реализовать еще более высокую скорость кирпичной кладки — 150, которую принимает собрание.
К концу пьесы превзойден и этот немыслимый темп. Так работает новый человек, из прежнего, «расейского», превращающийся в завтрашнего, «коммунистического»: