Перечень действующих лиц, как известно, в структуре драмы выделяется отдельно. Вместе с заголовком и определением жанра, то есть предложенного автором ракурса изображения материала, эти три обязательных элемента драматического сочинения образуют так называемый «заголовочный комплекс» (его разбору посвящена 10-я глава).
Исследователь продолжает: «Сказка дальше дает внезапное (но все же известным образом подготовленное) наступление беды»[328].
Сталевар Степан не может повторить опыт выплавки кислотоупорной стали (Погодин. «Поэма о топоре»).
Деревенские рабочие бунтуют, они хотят бросить стройку и вернуться в деревни (Никитин. «Линия огня»).
Крестьяне не хотят отдавать семенной хлеб государству (Киршон. «Хлеб»).
Во множестве советских пьес недостает ресурсов для решения важной производственной задачи (достроить завод, выпустить в несколько раз больше, чем планировалось, паровозов, пустить плотину и т. д.).
Следующая функция героев по Проппу: «К герою обращаются с запретом. (Опр<еделение> запрет…) <…> Обращенную форму запрета представляет собой приказание или предложение…»[329] [здесь и далее выделения принадлежат автору. — В. Г.].
Так, в погодинской «Поэме о топоре» нельзя проводить экспериментальные плавки, так как остановятся печи завода. В «Опыте» Тренева — делать не подготовленную необходимыми экспериментами на животных операцию на человеческом сердце. В «Росте» Глебова — переходить с обслуживания двух станков на пять на текстильной фабрике; в афиногеновской «Лжи» — тратить на строительство завода больше денег, нежели запланировано, и т. д.
Далее у Проппа: «Запрет нарушается. (Опр<еделение> нарушение…)»[330].
{337} Плавки все-таки проводят, и печи в самом деле останавливаются; хирург осуществляет операцию; директор тратит все выделенные деньги на возведение заводского здания (а на закупку оборудования валютных ресурсов у него не остается).
«В сказку <…> вступает новое лицо, которое может быть названо вредителем»[331].
Замечу, что работа Проппа писалась в середине 1920-х годов, и терминология времени проникала даже в изучение такого далекого от идеологии предмета, как волшебная сказка. Вместо более уместного для сказки «злодея» (либо обобщенного «противника», «врага») ученый, вполне возможно не без иронии, вводит в исследование широко бытующее «вредитель»[332]. Оттого следующая функция героя на редкость органично выгладит именно при разборе фабулы советской пьесы:
«Вредитель пытается произвести разведку. (Опр. выведывание…)»[333].
В «Поэме о топоре» появляется «экономический шпион», иностранец Гипс, в «Линии огня» — инженер с «неправильным» происхождением Богалей, в «Росте» Глебова — иностранец Квелш, в пьесе «Высшая мера» Никулина — иностранный корреспондент Ричард Клем; в «Сусанне Борисовне» Чижевского персонаж с функцией вредителя обозначен просто: «английский лорд» (он записывает на манжетах сведения о строительстве секретного газового завода) и пр.
В простейшем варианте — это изначально открытый враг. В этой роли, представляющей для героя опасность невыполнения задачи, могут выступать капиталист и белогвардеец, крестьянин-единоличник и несознательный рабочий, нэпман и инженер-вредитель, наконец, внутренний идейный враг и шпион-диверсант.
Заметим, что часто в советском сюжете функция «врага», «вредителя» отдана иностранцу (что будет обыграно Булгаковым на страницах романа «Мастер и Маргарита» в сцене знакомства литераторов с Сатаной, в которой единственное, что способны понять сравнительно просвещенные советские {338} граждане — перед ними «чужак», пугающий их «иностранец»).
И лишь сравнительно в немногих пьесах (например, у Афиногенова) фигура «вредителя» сложнее: это заблуждающийся «свой» (директор института, позже принимающий правоту молодых сотрудников-коммунистов, либо молодой руководитель завода, у которого еще есть время раскаяться и искупить вину)[334].
Далее, у Проппа: «Вредитель пытается обмануть свою жертву…» — принимая чужой облик, уговаривая, применяя волшебные средства и т. д. «(Опр. подвох…)»[335].
332
Позже персонаж, обозначенный исследователем как «вредитель», сменяется классическим и оценочно нейтральным «антагонистом». Выяснить, в какое именно время это происходит, к сожалению, не удалось.
334
И. Я. Серман (в ст.: Афиногенов и его «Страх» // Семиотика страха. С. 267) приводит рассказ Афиногенова молодому драматургу: «Профессор Бородин в „Страхе“ был сперва задуман как законченный, закоренелый враг советской власти, ни о каком перерождении его и речи не было, это был злодей. А другой профессор, тот был передовой, и тот победил Бородина. И вдруг выяснилось, что другой профессор не нужен, что этим другим становится сам Бородин. Ведь недаром в его жизни произошли такие значительные события, и не из глины же он сделан» (См. также: