И Олмин явился.
Все мы ощутили Его присутствие, и все пали на колени в благоговейном трепете, не в силах взирать на Его ужасающую красоту. Епископ смотрел в Источник, и лицо его было отстраненным, и на нем отражалась тень могущественных чар. Он начал вещать не своим голосом. И изрек совсем не то, чего мы ожидали. Вот его слова. Только бы мне достало силы записать их!
«Родится в королевском доме мертвый отпрыск, который будет жить и умрет снова — и снова оживет. А когда он вернется, в руке его будет погибель мира...»
Возможно, за этим последовало бы еще что-то, но в этот миг наш возлюбленный епископ испустил ужасный крик — он до сих пор эхом отдается в моем сердце, так же как эти слова эхом отдаются в ушах, — и, схватившись за грудь, бездыханным рухнул у края Источника. Чародей упал рядом с ним, словно пораженный молнией; тело его поразил паралич, губы его шевелились, но с них не сорвалось ни единого осмысленного слова.
И все мы знали, что остались одни. Олмин покинул нас.
Когда настанет срок исполнения этого пророчества? Что оно означает? Нам это неведомо, хотя лучшие наши умы изучали каждое его слово — да что там слово! Каждую букву!
Новый епископ хотел было попытаться снова прибегнуть к Видению, но это не представляется возможным, ибо чародей лежит при смерти, а других в мире не осталось.
А потому решено было записать это пророчество, дабы дать вам возможность узреть будущее, — хотя многие из нас не верят, что предреченное случится. Сей пергамент будет передан на хранение Дуук-тсарит. Лишь они, ведающие все, будут знать о нем — и будут посвящать в эту тайну епископа в день его помазания.
Пусть хранится это пророчество в тайне, дабы люди не восстали в страхе и не уничтожили королевский дом, ибо тогда в наших землях воцарится власть ужаса, подобного тому, что изгнал нас из нашего древнего дома.
Да пребудет с вами Олмин... и со всеми нами».
Нацарапанное внизу имя было неразборчиво — но оно и не имело особого значения.
Так значит, с тех самых пор все епископы королевства — а их должно было смениться немало — читали Пророчество. И все в ужасе задавались вопросом, исполнится ли оно при их жизни. И все молились, чтобы этого не случилось...
И втайне прикидывали, что будут делать, если оно все-таки сбудется.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
КАТАЛИСТ МЕРИЛОНА
Ребенок был Мертв.
С этим согласились все.
Все волшебники, маги и архимаги, парившие в воздухе, в мерцающем круге над мраморным полом, оттенок которого прошлой ночью спешно сменили с сияюще белого на приличествующий случаю траурный голубой, — все они были с этим согласны. Все колдуны в черных одеяниях, холодно и отстраненно зависшие на отведенных им местах и всем видом демонстрирующие неукоснительную готовность к исполнению долга, были с этим согласны. Все скромно стоящие на голубом полу тауматургисты, они же каталисты, облаченные в темные рясы, были с этим согласны.
Мелкий дождик, орошая слезами прозрачные, словно хрусталь, стены величественного кафедрального собора Мерилона, был согласен с этим. Сам воздух в соборе, окрашенный мягким, таинственным сиянием лунного света — волшебники вызвали его, дабы осветить сие прискорбное событие, — был согласен с этим. Даже растущие в парке вокруг собора золотистые и белые деревья, чьи изящные ветви блестели в бледном туманном свете, и те были с этим согласны — или, во всяком случае, так казалось Сарьону. В шепоте листьев ему мерещился тихий скорбный шепот: «Принц Мертв... Принц Мертв...»
Император был с этим согласен. (Сарьон саркастически подумал, что епископ Ванье, несомненно, всю прошлую ночь провел на коленях, моля Олмина, дабы тот даровал его языку змеиную вкрадчивость — лишь бы добиться этого согласия.) Император парил в нефе собора, рядом с резной колыбелью из розового дерева, установленной на мраморном возвышении, и не сводил взора с младенца, и руки у него были сложены на груди в знак отторжения. Суровое лицо его словно закаменело. Единственным видимым проявлением горя было постепенное изменение цвета одеяния: оттенок «Золотое солнце» сменился «Плачущим голубым», точно в цвет мраморного пола. Император сохранял царственное достоинство, которого от него ожидали даже в столь тяжкий момент, когда вместе с этим крохотным тельцем умерли все его надежды обрести наследника престола: епископ Ванье прибег к Предвидению и узрел, что у императрицы с ее хрупким здоровьем не будет больше детей.
Сам епископ Ванье стоял на мраморном помосте рядом с розовой колыбелью. Он, в отличие от императора, не парил над нею. Сарьон, который и сам стоял на полу, невольно подумал: а испытывает ли епископ зависть, снедающую его самого, — зависть к магам, которые даже в столь прискорбной обстановке не упускали возможность продемонстрировать свое превосходство над слабаками каталистами.
Только маги Тимхаллана обладали Жизненной силой в таком изобилии, что могли позволить себе странствовать по воздуху. А у каталистов Жизненной силы было столь мало, что им приходилось беречь каждую каплю. Поскольку они вынуждены были брести по миру и по жизни пешком, символом их ордена являлся башмак.
«Башмак. Символ нашего благочестивого самопожертвования, нашего смирения», — с горечью подумал Сарьон, но заставил себя отвести взгляд от магов и вернуться мыслями к церемонии. Он заметил, как епископ Ванье склонил увенчанную митрой голову, вознося молитву Олмину. А еще он заметил, что император внимательно следит за епископом, ожидая каких-то подсказок или указаний. Получив едва заметный знак, император тоже склонил голову, как и все придворные.
Сарьон, рассеянно бормоча молитвы, снова взглянул краем глаза на парящих в вышине магов. Но на этот раз взгляд его был задумчив. Да, смиренный символ, башмак...
Епископ Ванье порывисто вскинул голову. Император — тоже. Сарьон заметил облегчение, явственно отразившееся на лице епископа. Согласие императора считать принца Мертвым сильно облегчило жизнь епископу. Блуждающий взгляд Сарьона остановился на императрице. Вот где был корень всех трудностей. Это знали и епископ, и каталисты, и все придворные. Прошлой ночью на поспешно созванной встрече всех каталистов предупредили, что осложнения возможны, и объяснили, как на них следует реагировать. Сарьон увидел, как напрягся Ванье. Казалось, будто он просто перешел к следующей части процедуры, предписанной законом.
— ...сие Безжизненное тело надлежит отнести к Источнику и устроить бдение...
Но на самом деле Ванье не спускал глаз с императрицы, и Сарьон заметил, что епископ слегка хмурится. Одеяние императрицы, которому полагалось бы сейчас иметь самый насыщенный, самый прекрасный оттенок «Плачущего голубого», напоминало скорее тусклый «Серый пепел». Но Ванье сдержался и не стал тактично напоминать владычице о необходимости сменить оттенок — хотя, несомненно, в любое другое время он именно так бы и поступил. Он — как и все присутствующие — был рад уже и тому, что женщина, судя по всему, сумела взять себя в руки. Императрица была могущественной волшебницей, принадлежащей к ордену Альбанара, и когда она впервые услышала, что ее ребенок Мертв, горе и негодование охватили ее настолько, что все каталисты перекрыли ведущие к ней каналы, боясь, как бы императрица с помощью взятой у них Жизненной силы не превратила дворец в руины.
Но император поговорил со своей горячо любимой женой, и теперь даже она, казалось, согласилась с общим мнением. Да, ее малыш Мертв.
На самом деле единственным, кто с этим не соглашался, был сам младенец. Он яростно вопил. Но крики его, поднимаясь к огромному хрустальному своду, пропадали впустую.
Епископ Ванье теперь смотрел на императрицу, не скрываясь. Он перешел к следующей части церемонии несколько более поспешно, чем подобало. Сарьон знал, чем это вызвано. Епископ боялся, что императрица подхватит младенца на руки — а его тело уже было омыто и очищено. Теперь к нему дозволено было прикасаться лишь самому епископу.