– Не понимаю, – сказала я. – Если вы не переносите женщин, тогда зачем…
– Зачем я женился на тебе?
– Ах, Алессандра! Ты сама рассуди своим острым умом. Времена меняются. Ты же слышала, какой яд он источает со своей кафедры. Меня удивляет, что ты не замечала в церквах ящиков для доносов. В иные времена там можно было обнаружить всего несколько имен, да и те в большинстве своем уже были знакомы Страже Нравов; к тому же, пока деньги переходили из рук в руки, все прощалось и забывалось. В каком-то смысле мы были спасением нашего города. Государство, в коем так много юношей, томящихся в ожидании женитьбы, поневоле делается снисходительным к тому вожделению, что не наводняет приюты для подкидышей нежеланными детьми. Да и потом, разве Флоренция не мнит себя новыми Афинами? Но сейчас все изменилось. Вскоре наступят времена, когда содомитов будут сжигать еще на земле, прежде чем они отправятся гореть в аду. Юнцам лучше держаться поскромнее, а тех, кто постарше годами, будут называть и устыжать первыми, невзирая ни на положение, ни на богатство. Савонарола усвоил свой урок от святого Бернардина: «Когда видишь зрелого мужчину в добром здравии и неженатого, то помни: это дурной знак».
– Значит, вам понадобилась жена, чтобы отвлечь от себя подозрения, – сказала я тихо.
– А тебе потребовался муж, чтобы обрести свободу. По-моему, честная сделка. Он говорил мне…
– Он? – И мне сделалось совсем нехорошо.
Муж поглядел на меня во все глаза:
– Да. Он. Ты хочешь сказать, что все еще не понимаешь? Но конечно же я все поняла. Как и многое другое в нашем славном городе, это дело, оказывается, решили по-семейному.
Томмазо. Мой миловидный глуповатый братец. Правда, теперь в дураках оказалась я. Томмазо, который так любил разгуливать по ночным улицам в щегольских нарядах, который часто возвращался домой, утомленный блудом и сладостью побед. Иной раз, стоило мне присмотреться повнимательней, я бы разглядела за его франтовством не столько желание, сколько стремление быть желанным. Как я могла оказаться настолько слепой? Человек, толковавший о совокуплениях и кабаках, на деле так презирал женщин, что не находил для них лучших слов, чем «сучья дырка».
Томмазо, мой смазливый неженка брат, которому всегда доставались богатые новые одежды – и даже нарочно для него приготовленный серебряный пояс на свадьбе сестры! Тут мне вспомнилось, как он смотрел на меня в зеркале утром – неужели это было еще сегодня? – единственный раз в жизни испытывая неловкость при мысли о том, что он так и не осмелился мне во всем признаться.
– Нет, – сказала я. – Он ничего мне не говорил.
– Но он же…
– Боюсь, вы даже представить себе не можете, до чего он меня не любит.
Он вздохнул, провел руками по лицу:
– Думаю, это не столько нелюбовь, сколько некоторый страх. Мне кажется, его пугает твой ум.
– Бедняжка! – проговорила я и сама расслышала в своем голосе дьявольскую язвительность.
Ну конечно. Чем больше я узнавала, тем более четкая складывалась картинка: танцевавший со мной незнакомец, откуда-то наслышанный и о моей неуклюжести, и о моих успехах в греческом. Радость Томмазо в ту ночь, когда он заметил пятно крови на моей сорочке и сразу придумал, как можно спасти своего любовника и одновременно отплатить сестре. Утро в церкви, когда он склонил голову, внимая обвинениям Савонаролы, а я поймала взгляд Кристофоро, устремленный прямо на меня. Только, разумеется, смотрел он тогда не на меня. Нет! Эта обворожительная улыбка, полная восхищения, предназначалась моему брату. Моему глупому, смазливому; изнеженному, тщеславному, пошлому, порочному братцу.
Я снова заплакала.
У него хватило милосердия не пытаться утешать меня. Он просто сидел и глядел на меня, а потом протянул руку – и на этот раз я позволила ему коснуться моей руки.
– Прости. Я совсем не хотел, чтобы так получилось.
– Вам не стоило перекладывать на него это признание, – вымолвила я, когда снова смогла дышать. – Что он еще наговорил обо мне?
– Только то, что это будет благом для нас обоих. Что тебе свобода и независимость нужны больше, чем муж. Что ради них ты готова пойти на все.
– Да, он сказал правду, – ответила я мягко. – Но не на все, что угодно.
Мы еще немного посидели молча. Из ночной тьмы доносились крики, беготня по улицам, потом – отчаянный возглас боли, и мне тотчас же вспомнилось то жуткое зрелище: юноша в луже крови у дверей Баптистерия. Флоренция теперь враждует сама с собой, прежним безопасным дням настал конец.
– Могу тебе сообщить, Алессандра, что при всех моих грехах я не дурной человек, – сказал мой муж через некоторое время.
– А в глазах Божьих? Вы не страшитесь «песков сыпучих» и «вьюги огневой»?
– Мы ведь уже говорили о том, что даже в аду сохранится память о земных наслаждениях. – Он помолчал. – Ты бы, наверное, удивилась, узнав, сколько нас – таких, как я. Величайшие цивилизации древности тоже находили блаженство в мужской заднице.
Я поморщилась.
Прости мне такую грубость, Алессандра. Но лучше уж тебе с самого начала узнать меня. Ведь нам же придется теперь проводить время вместе.
Он поднялся, чтобы снова наполнить себе бокал. Я смотрела, как он пересекает комнату. Теперь его потрепанная красота и заученное изящество почти раздражали меня. И как я раньше не заметила? Неужели я настолько замкнулась на себе самой, что разучилась понимать очевидные знаки?
– Что до Страшного суда, – продолжал он, – что ж, вверюсь судьбе. В тех же песках пребывают богохульники и ростовщики, и им уготованы куда более тяжкие муки. Мне кажется, даже если бы я никогда не томился по юной мальчишеской плоти, рая мне все равно не сподобиться. Как бы то ни было, я разделю наказание адским пламенем с другими такими же грешниками, как и я. И окажусь в весьма благочестивом обществе. Поверь мне, если бы всем этим полчищам содомитов не приходилось постоянно скрываться, клянусь, ты бы увидела в их толпах немало тонзур!
– Не может быть!
Он улыбнулся:
– Алессандра, для образованной девушки ты очаровательно наивна.
Ну нет, уже не наивна, подумала я. И посмотрела на него. От выражения недовольства не осталось и следа: к нему вернулись добродушие и веселость, и я помимо собственной воли почувствовала к нему прежнюю приязнь.
– Во всяком случае, вы не сможете сослаться в свое оправдание на то, что толкнула вас к этому холодность жены, – спокойно заметила я, и он, похоже, смутился. – Как тот содомит, о котором Данте рассказывает в шестнадцатой песни. Он ведь говорит что-то подобное? Не могу вспомнить его имя.
– А, ну конечно! Лука Рустиччи. Человек без каких бы то ни было общественных заслуг. Ходят слухи, что он был более купцом, чем ученым. – Кристофоро улыбнулся. – Да, Томмазо говорил, что найдет мне жену, которая будет знакома с «Божественной комедией» не хуже меня. – Я опустила глаза. – Прости! Я вижу, его имя причиняет тебе боль.
– Ничего. Переживу, – ответила я, ощущая, как слезы опять подступают к глазам.
– Очень на это надеюсь. Я бы меньше всего на свете хотел стать причиной гибели столь небычайного ума.
– А также утраты жены-ширмы. Он рассмеялся:
– Ну вот! Я рад, что ты стала прежней. Мне куда больше нравится, когда ты шутишь, чем когда жалеешь себя. Ты сама знаешь: ты великолепная молодая женщина. – И я снова взглянула на мужа – о, если бы его похвалы согрели мне не только душу, но и тело. – Итак. Пожалуй, нам стоит поговорить о будущем. Как я тебе уже сказал, этот дом отныне твой. С библиотекой, со всем собранием предметов искусства. Ты можешь распоряжаться всем этим по своему усмотрению – за исключением кабинета. Это тоже часть сделки.
– А вы?
– Я нечасто буду беспокоить тебя. Мы станем появляться вместе на каких-нибудь государственных торжествах – если только от нашего государства еще что-нибудь останется. В остальное время я редко буду дома. Это все, что тебе следует знать.