Ее слова ранили меня сильнее, чем годы ее злости или пренебрежения. Сколько же горя нанесла я моим родным своим своеволием?
– Прости меня, Плаутилла, – сказала я. – Я была тебе плохой сестрой. Но, если ты мне позволишь, я теперь попробую исправиться.
Она склонилась ко мне, и наши животы встретились. Мне сразу вспомнилась встреча Марии и Елизаветы: две молодые женщины, носящие во чреве дитя, стоят животом к животу, восхваляя неисповедимые пути Господни. Эта сцена была запечатлена живописцами множество раз, повторяясь на церковных стенах по всему городу. Как это верно! Пути Господни воистину неисповедимы. И пускай ни Плаутилла, ни Алессандра не носят святое семя, нашим уделом стало тихое откровение, почерпнутое из нашей любви друг к другу.
Так мы и сидели, затихнув, пока не вернулась Эрила с приготовленным питьем. Плаутилла безропотно выпила снадобье, и мы еще немного посидели с ней, пока она не уснула.
Во сне ее лицо стало еще более пригожим.
– Я не верю, – сказала я, пока мы сидели у постели сестры, – что есть воля Божья на то, чтобы дома и семьи враждовали и распадались. Этот человек губит город.
– Уже не губит. – Эрила качнула головой. – Теперь он губит только самого себя.
40
Был уже поздний вечер, когда мы собрались возвращаться домой. Маурицио уговаривал нас переночевать – думаю, он боялся оставаться наедине с женой, в душе которой произошли такие перемены, – но нам обеим хотелось поскорее оказаться у себя дома, и мы вежливо отклонили его предложение.
На улицах теперь все было совсем не так, как в ту ночь, когда мы везли к себе художника. Моросил дождик, а от холода тьма казалась еще беспросветней. Но то был не обычный зимний мрак. Сама обстановка в городе изменилась. В последние недели, что прошли после отлучения Савонаролы, в воздухе повеяло инакомыслием. Сторонники Медичи, ощущая папскую поддержку, решились снова публично напомнить о своем существовании, и группки молодых людей из семей, которые надеялись выиграть от перемен в правительстве, вновь стали показываться на улицах. Произошла даже потасовка между ними и «ангелами». Поговаривали, что именно они учинили безобразие в Соборе: в ночь накануне выступления Савонаролы кто-то намазал кафедру салом. А потом, во время проповеди, в неф упал огромный сундук – с грохотом рухнул на каменный пол, вызвав большой переполох среди прихожан. В конце концов голоса противников Монаха стали звучать громче, чем его собственный.
Чтобы добраться домой, нам нужно было миновать каменный фасад Дворца Медичи (теперь заколоченного досками и разграбленного), повернуть у Баптистерия к югу, а затем на запад по улице Порта-Росса. Дорога была пуста, но на полпути я заметила грузную фигуру монаха-доминиканца, выскользнувшую откуда-то из темноты, из бокового переулка. Капюшон опущен на лицо, руки скрещены под длинными рукавами, темно-коричневая ряса почти сливается с ночным мраком. Когда мы подъехали ближе, он махнул нам рукой, останавливая. Мы приготовились к допросу.
– Доброго вам вечера, дщери Божьи. Мы склонили головы.
– Вы оказались на улице в очень поздний час, добрые сестры. Наверняка вы знаете, что наш благородный Савонарола запрещает подобное нарушение приличий. Вы одни?
– Как видите, отец. Но мы исполняли долг милосердия, – быстро ответила Эрила. – У сестры моей госпожи чума унесла ребенка. Мы утешали ее словами молитвы.
– В таком случае вы совершили не проступок, но богоугодное дело, – пробормотал монах. Лицо его по-прежнему было спрятано под капюшоном. – И Бог послал мне вас для другого милосердного дела. Здесь, неподалеку, лежит больная женщина. Я нашел ее на пороге церкви. Мне нужна помощь, чтобы доставить ее в больницу.
– Разумеется, мы поможем вам, – сказала я. – Садитесь к нам и показывайте, куда ехать.
Он покачал головой:
– Переулок слишком узок, вашей повозке там не проехать. Оставьте ее здесь, мы пойдем туда пешком, а потом все вместе перенесем ее сюда.
Мы спустились и привязали лошадей. Улица за нами была совершенно пуста, а в переулке, куда указывал монах, стоял кромешный мрак. По городу теперь разлита была такая тревога, что даже его монашеское платье не внушало мне полного доверия. Я гнала от себя страх. Доминиканец быстро шагал впереди нас, не подымая капюшона; ряса блестела от капель дождя. Еще совсем недавно доминиканцы расхаживали по улицам с таким видом, будто город принадлежит им, а этот, похоже, боялся, как бы его не увидели. Да, без сомнения, скоро произойдут перемены.
С одной из соседних улочек донесся крик. Крик удивления – а может быть, боли. Затем – взрыв дикого хохота. Я тревожно взглянула на Эрилу.
– Далеко ли еще, отец? – спросила она, когда мы пересекли улицу Терме и снова углубились в очередной переулок, уводящий дальше во тьму.
– Скоро, уже скоро, дитя мое, здесь, в Санти Апостоли. Разве вы не слышите ее криков?
Но я ничего не слышала. Слева показались очертания церковного портала. Тяжелые двери были заперты. Подойдя поближе, мы увидели человеческий силуэт, едва различимый в темноте. На ступеньках неловко сидела женщина, низко опустив голову на грудь, словно у нее не хватало сил подняться.
Эрила приблизилась к женщине раньше меня и склонилась над ней. И немедленно сделала мне знак рукой, чтобы я не двигалась с места.
– Отец, – сказала она быстро, – она не больна. Она мертва. И вся в крови.
– Ax нет, быть такого не может: она еще шевелилась, когда я уходил отсюда. Я пытался руками унять кровотечение. – Он поднял руки, рукава задрались, и даже в темноте я увидела пятна крови. Он сел рядом с мертвой женщиной. – Бедняжка! Бедняжка! Что ж, зато теперь она с Богом.
Может быть, и с Богом. Но каким мучительным путем ей пришлось к Нему пройти! Из-за плеча Эрилы я увидела кровавое месиво, в которое превратилась ее грудь. Впервые за много месяцев я почувствовала, как рот у меня наполняется тошнотворной слюной. Эрила быстро поднялась, и я заметила, что она тоже потрясена.
Монах поглядел на нас обеих:
– Мы должны помолиться о ее душе. Какова бы ни была ее несчастная жизнь, мы приведем ее к спасению нашими песнопениями и молитвами.
Он начал петь хриплым каркающим голосом. И вдруг мне померещилось в нем что-то знакомое: темный плащ, отзвук голоса, уже слышанного мною в другую ночь, тоже во тьме, голоса, от которого меня уже когда-то бросало в пот и в ужас. Я невольно сделала шаг назад. Он умолк.
– А ну, сестры, – на этот раз тон его был грубым, – опускайтесь-ка на колени!
Но тут Эрила решительно встала между ним и мною:
– Простите, отец. Мы не можем задерживаться. Моя госпожа ждет ребенка, и если я сейчас же не доставлю ее домой, она может простудиться. Сейчас не та ночь, чтобы женщина в тягости долго находилась на улице.
Он взглянул на меня так, словно впервые по-настоящему увидел.
– Ребенка? В праведности ли зачатого? – Тут его капюшон откинулся, и нашим глазам явилось бледное и широкое, как луна, лицо, испещренное впадинами оспин. Пемза – подумала я; монах-доминиканец с лицом как пемза, которому Флоренция представляется выгребной ямой, полной греха. Давно ли Эрила рассказывала мне о нем? Я догадалась, что и она сейчас вспомнила то же самое.
– В праведности, в самой что ни на есть праведности, – ответила она за меня и потащила меня подальше от монаха. – К тому же дитя вот-вот появится на свет. Мы пришлем вам подмогу из дому. Мы живем здесь неподалеку.
Он посмотрел на нее, потом опустил голову и снова занялся трупом. Положил руку на грудь женщины, туда, где было больше всего крови, и снова запел.
Мы кое-как добрались до нашей повозки. Тьма стояла почти непроницаемая, и Эрила крепко держала мою руку в своей. Ладони наши были липкими.
– Что там произошло? – спросила я, едва дыша, когда мы снова забрались в повозку и хлестнули кнутом лошадей.
– Не знаю. Одно тебе скажу: эта женщина не первый час лежит мертвая. А от него так и разило ее кровью.