И Зерзень, уже обнаживший меч, чтобы защитить госпожу от Рукосила, со вскриком отпрянул.
Два резких цвета — черный и белый, — составлявшие в разных сочетаниях наряд женщины, обличали ее ведовство. Отталкивающие черты лица свидетельствовали о недоброй, непримирившейся старости. Один только выпяченный подбородок, казалось, удерживал положенное ему место, между тем как все остальное: рот, нос, глаза — уже начало проваливаться вглубь черепа, как в могилу.
На плоской груди колдуньи висела жуткая цепь. Крупные черные бусины без порядка перемежались человеческими черепами, конечностями, черт знает чем! Все это было не настоящее, а много уменьшенное, хотя с безукоризненной точностью воспроизводило действительные кости и плоть. Тут висели ладошки, ноги, туловища и, наконец, голые люди, бессильно уронившие свои волосатые или плешивые головы. Люди, тоже очень маленькие, насажены были на продернутую сквозь животы нить. И тут же на общей нити водило зрачком глазное яблоко в натуральную величину. С заметным усилием билось окровавленное сердечко, совсем не похожее на то, как рисуют сердце на владетельских гербах. Исходящие от сердца жилы вплетались в цепь, и кровь струилась, питая чудовищное ожерелье.
Старуха опамятовалась. Испуганным движением она прикрыла руками, крест-накрест колдовское ожерелье, представлявшее предмет ее особой заботы, и съежилась, словно ожидая удара. Разоблачение ошеломило ведьму не меньше, чем окружающих.
Зерзень застонал, не отнимая ладонь со лба. Острие обнаженного меча в его упавшей руке коснулось пола.
Блеклое, будто вываренное лицо Любомира приобрело особенный, помертвелый оттенок.
— Оборотень, — шевельнулись бескровные губы князя.
— Именно так, государь, — стараясь не выказывать возбуждения, объявил Рукосил. — Оборотень на великокняжеском престоле.
— А это не опасно?
Окольничий как-то судорожно вздохнул, сокрушенный непостижимым простодушием или глупостью — не поймешь чем.
— Опасно? Мм… разумеется, — пробормотал он, не находясь с ответом. — Думаю, кнут и дыба развяжут ведьме язык. — Обращаясь к государю, Рукосил, тем не менее, не спускал взгляда со старухи.
— А вторая? — спросил Любомир, оживляясь до такой степени, что решился показать рукой.
Весенняя Милица как будто порозовела и задышала.
— Вторая? Нет, это жертва. Это образец, который ведьма использовала для перевоплощения. Я думаю, государь, вы наслышаны об этих сомнительных делах. Перевоплощение возможно лишь в тесном взаимодействии с образцом — и в ту, и в другую сторону. Чтобы вернуться к первоначальному облику, нужно опять иметь образец. А не вернувшись к себе, — он небрежно кивнул на старуху, показывая, что понимает под «возвращением к себе», — колдун не сможет совершить никакого нового превращения. В этом-то вся загвоздка. Цепь последовательных превращений без промежуточного возвращения к первооблику невозможна, хотя некоторые знатоки и отрицают этот закон. Иного, во всяком случае, не доказано. И потому колдун не может избавиться от образца. Если он потеряет образец, — предположим, собака, в которую он превратился, от него убежит и пропадет, — то навсегда и бесповоротно лишится способности к оборотничеству. Последний принятый облик станет для него пожизненной клеткой. Есть и другие опасности не менее того грозные, но не об этом речь. Оборотень на престоле, государь. И вышло так, что я случайно открыл убежище, где ведьма содержала образцы для превращений. Это место вам хорошо знакомо.
— Не говорите загадками, Рукосил.
— Ваш государев зверинец.
При этих словах все взоры обратились на съежившуюся ведьму. Верно, ей трудно было стоять, и, сделав несколько мелких шажков, она оперлась дрожащей рукой о стол. Большие и, несомненно, прекрасные когда-то глаза ее слезились. А может, она просто плакала. Ведь и ведьмы тоже плачут.
— А вторая? Та, другая. Тоже в зверинце? — Любомир покосился на весеннюю Милицу с каким-то новым, обостренным любопытством.
— В тайном помещении, государь. Вторая, как вы говорите… скорее первая. Телесное сходство между образцом и оборотнем настолько полное, что с точки зрения простого здравого смысла это один и тот же человек.