Юлий пошел в другую сторону и скоро наткнулся на ватагу вооруженных и невооруженных людей. Они залопотали все сразу, перебивая друг друга. И когда княжич попытался их остановить, когда обратился к ним — они растерянно смолкли, переглядываясь. Они не понимали Юлия. Так же, как он не понимал их.
Вдруг юноша понял, что они говорят на разных языках.
Ничего удивительного, что эти люди не владели высоким тарабарским слогом. Удивительно было то, что Юлий ни слова не понимал по-словански! Никакого человеческого смысла не мог он открыть в диком наборе звуков, который издавали эти люди, размахивая дубинами, секирами и копьями. Он пожал плечами и оставил их. И некоторое время спустя услышал, как они взвыли, обнаружив на кустах зеленые клочья Милициного платья. В зарослях замелькали и пешие, и конные. Пробегая мимо, люди пытались его спрашивать.
— Я не понимаю вашего языка, — говорил он с выражением сожаления и вины, а больше какого-то горького недоумения.
Но им всем, кто торопился на крики, некогда было вникать в особенности тарабарских чувств.
Безоговорочно пострадал только Кудай. Его остригли налысо и посадили в мало кому известное подземелье городской тюрьмы, которое знающие люди свойски называли «под плитой». Иначе обошлись с волшебниками. Миха Лунь и Анюта были оставлены в домашнем заключении. Миха у себя, при всех своих слугах и служанках, Анюту городской голова поместил под стражу в своем собственном доме, освободив нарочно для узницы три лучших помещения.
Вечером того же дня, когда свершилось нечистоплотное волшебство Михи Луня, запылали дома курников. На третьи сутки продолжавшихся по разным околоткам города погромов верхушка законников обнародовала «заповедные списки», где назвала сорок виднейших курницких родов, приговоренных к изгнанию. Попавшие под запрет должны были покинуть город в недельный срок, и в течение следующих пятнадцати лет возвращаться к родным пепелищам им запрещалось под страхом смертной казни.
Жестокости погромов были отмечены гибелью человека — сапожника Балаксу убило цветочным горшком, в то время как он безуспешно обламывал свой топор о двери «Чубарого дома», где заперлось со всеми своими домочадцами курницкое семейство Лягвиных. Что же касается раненых, покалеченных и обожженных, то они насчитывались с обеих сторон десятками.
Три дня на улицах и площадях Колобжега развевались цеховые знамена законников. На четвертый их свернули и наступил мир. Заметной поправкой к этому успокоению служили обгорелые стены, развалины и пожарища, черневшие на улицах, как гнилые зубы в челюсти. На четвертый день в земстве появился городской голова Репех и своей властью утвердил решения и постановления законников.
Все это время непривычно тихо было вокруг «Трех рюмок», праздно и скучно. Золотинка все порывалась куда-то ехать, кому-то что-то доказывать: то Анюте, а то и Кудаю. И только к Михе Луню не было у нее вопросов, не испытывала она потребности вступать с ним в какие бы то ни было объяснения.
Между тем понемногу, словно с похмелья, пришла в движение подель. По всему корабельному двору завизжали пилы и застучали топоры. Собираясь после недельного перерыва в Колобжег, обитатели «Рюмок» с беспокойством представляли себе развалины. Город поразил их обыденностью, будничными разговорами на улицах, беспечно играющими детьми.
К Анюте Золотинку не допустили. В переулке перед особняком Репеха толкались почитатели и сторонники вновь объявившейся волшебницы. Говорили, что не было доступа и к Михе Луню. События последних дней не подорвали веру в его могущество, наоборот, обратили к опозоренному чародею новые толпы приверженцев (хотя, справедливости ради сказать, и лишили его некоторой части старых).
— Ведь люди ищут в волшебнике не честность, а силу, — толковал Поплева. — А когда они прилепятся к силе, то найдут оправдания для любых ее преступлений, если уж их невозможно не замечать.
Наступившее повсюду успокоение казалось незыблемым. Поплева, Тучка и Золотинка вернулись домой, убежденные, что судьба не пойдет по второму кругу и не сведет их вновь с Михой Лунем. И у волшебника в его теперешних обстоятельствах едва ли явится потребность в своих «тутошних товарищах».
Однажды, возвращаясь после ночного лова на тяжело груженной рыбнице, сразу за Лисьим Носом они встретили узкую боевую ладью под государевым знаменем. На свободном от гребцов носу за приподнятыми бортами блестели шлемами ратники. Лодку окликнули и велели спустить парус. Впрочем, старшина ратников удовлетворил любопытство в несколько окриков: кто, откуда, куда? Неровный ряд весел снова вошел в воду, и ладья рванулась, взбивая острой грудью волну.