Указательным пальцем левой руки он провел по Асакону, и эта сдержанная нежность случайным лучом высветила для Золотинки главную и, несомненно, глубокую привязанность волшебника. Он любил Асакон. То была привязанность, окрашенная всем разнообразием человеческих переживаний. Единственная страсть Михи. Только теперь можно было в какой-то мере осознать, что значило для волшебника отдать камень в чужие руки.
— Бежать, бежать… Вы поминали при лазутчице Асакон? — обеспокоился вдруг Миха.
— Ни в коем случае! — заверил Поплева. — Но дело в том, что… я разглядывал морское дно, ну и все такое… Вообще мироздание. Но это было в открытом море. Без соглядатаев.
Миха Лунь глянул:
— Морское дно? С помощью Асакона? В самом деле? — в лице его отразилось изумление. — Вы, товарищ Поплева, один из величайших волшебников… чародеев и кудесников современности. Рукосил вам этого не скажет. Милица вам этого не скажет. Потому что они оба вам в подметки не годятся. А я хочу, чтобы вы знали: вы необыкновенно талантливы. — Бедный Поплева заливался мучительной, багрового цвета краской. — Если вам в руки когда-нибудь попадет настоящий, настоянный на судьбах поколений камень… Ваша всемирная слава обеспечена.
— Хотите есть? — сказал Поплева.
— Да, только быстрее, — сразу переменился Миха Лунь. — Мешкать нельзя, я должен бежать немедля.
— Рукосил — страшный человек и могущественный волшебник, — продолжал Миха Лунь за едой. — И скоро в этой стране никому другому не останется места. Бррр! Что касается меня, то мне уже не осталось. Я удаляюсь — в дебри, во льды, в чащобы, в пустыню. Везде можно жить… Дайте мне пояс, — сказал он, покончив с едой и вставая.
Как видно, Миха Лунь ничего не упускал из виду и занялся недостающей в платье частностью не раньше и не позже, чем переделал и переговорил все остальные надобности в порядке их убывающей важности. Он был хваткий парень, хотя еще полчаса назад на глазах его блестели слезы.
— Бежать, бежать, — повторил он, приняв от Золотинки кусок белой, несмоленой бечевки и подпоясывая халат. — Медлить не приходится. Но я не могу бежать, не прибегая к оборотничеству — меня схватят на первой же заставе.
Быстрым взглядом он перебрал всех троих обитателей «Рюмок», внимавших этим лихорадочным речам с тягостной подавленностью. И сразу же сделал выбор, для чего пришлось ему только повести пальцем, остановившись на Тучке.
— Вы ничем особенно не больны, товарищ?
— Колени крутит… — начал было Тучка, но волшебник решительно отмахнулся:
— Пустяки! Хотя я вынужден буду позаимствовать ваш облик на неопределенно долгий срок. Видите ли, товарищ, — мягче и доверительнее продолжал он, прижимая руку к груди, — я не могу обернуться в первого встречного. Без добровольного согласия это дельце не так-то легко сладить. С вашего позволения, друзья, я обернусь в Тучку. Поплева проводит меня до среднего течения Белой, дальше, думаю, не понадобится. Настоящий Тучка останется здесь охранять девушку. А Золотинка возьмет на себя обязанность заговаривать зубы любопытным, — он улыбнулся. — Решайте скорее, друзья! — и тревожно глянул на высоко ставшее, уже блистательно белое солнце. С берега доносилась разноголосица корабельных работ. Принимая во внимание это обстоятельство, Миха благоразумно держался под сенью носовой надстройки.
— Ну, Тучка, тебе решать, — сказал Поплева.
Тучка вздохнул, сокрушаясь, но решился сразу. Может статься, выбор волшебника чем-то ему льстил.
Недобрые предчувствия томили Золотинку, и она взялась за дела. Хлопот-то у нее побольше было, чем у этой цацкающейся с Асаконом троицы. Пока они там, в чердаке, шушукались, подготавливая превращение, она успела пересмотреть и увязать белье — и Поплеве, и Тучке. То есть Михе Луню. Она подумала о котле и чайнике. Шильце и мыльце. Дратва и запасные подошвы для сапог. Теплое одеяло ввиду ночных холодов — одно на двоих. И куски просмоленный парусины для защиты от дождя.
Заскочив по необходимости и в носовой чердак, она столкнулась уже с двумя глупо ухмыляющимися Тучками.
Гнетущая тень неведомого покрывала разлуку.
Затуманенными глазами, не позволяя себе расплакаться, Золотинка провожала парус. Затаившийся на дне лодки Лжетучка, укрытый настоящим и новым Тучкиным плащом, пропал как не было — несуразная подробность, уродство передразнившей самое себя природы. Теперь, когда это уродство не маячило перед глазами, исчезла сбивавшая с толку двойственность ощущений. Не осталось лицедейства — только расставание.