— Тебе бы, друг, в адвокаты податься, вот там бы твой талант и раскрылся. Блестящую карьеру загубил, — сквозь хохот проговорил Тиней.
— А почему бы и нет, ты вот, Тиней, сам посуди, за что мне такой срок в аду впаяли? За то, что я мстил за родимых мать и отца? Вот ты там в Запределье срок тянул, что, разве справедливо?
— Ну ты в мои дела не лезь, мал еще, — резко оборвал его Тиней, — подрасти.
— А я вот тебе так скажу, — не обращая внимания на тон Тинея, продолжал все больше заводиться Куман, — не справедливо меня осудили на муки вечные.
Снова взрыв хохота.
— Смейтесь, смейтесь! Мне там не до смеха было. Вот ты послушай, Тиней, а потом и рассуди. Батька мой на всю Малороссию известен был. Заводов сахарных тьму тьмущую имел, больницы для бедных строил. Вот и скажи, не богоугодное дело он делал?
— Ты потише, — шикнул Азазело, — хочешь всех нас под монастырь, тьфу ты, под гиену огненную, подвести?
— Не хочу, да только не по понятиям сейчас у нас. Не поймешь, где праведник, а где грешник. Да я смотрю, что и там, — Куман показал лапой наверх — тоже подрастерялись. Старые законы совсем к нынешним временам не годятся. Менять все надо. Давно их конституция устарела, а уж тем более, процессуально-уголовный кодекс.
— Божественное, дурень, не может стареть, — начал было Азазело, но тут же замолчал, испугавшись того, что ляпнул.
— Я говорю, в адвокаты ему надо. Он быстро все по местам расставит, — усмехнулся Тиней, — ну давай, паря, продолжай, уж очень мне твоя линия защиты нравится. Так что у нас там с папашкой произошло?
— Так я и говорю, — ободренный поддержкой Тинея продолжил Куман, — мальцом я, значь, тогда сопливым был. Как-то приехал к нам в город писатель, довольно известный по тем временам, говорят, он еще и художником был.
— Кто ж таков, я знаю?
— Нет, Тиней, ты не знаешь, тебя уже по этапу в Запределье срок мотать отправили. А там, видимо, не слишком информацией баловали.
— Ну ладно, что дальше-то было? — Нетерпеливо перебил Тиней.
— Так вот, звали его, если мне память не изменяет, Антон Палыч или Иваныч, нет все ж Палыч, — задумался Куман, восстанавливая в памяти события.
— Не важно как его звали, он у нас?
— Ну ты и загнул, к нам такие, как он к нам не попадают. Он там, — снова ткнул лапой вверх рассказчик, — приехал, значит, этот писака к нам на лето из столицы, уселись они с матушкой да отцом в беседке чаевничать, а нас малых спать уложили. Да я в окно вылез и мимо кустов к беседке шасть, уж больно интересно было новости столичные узнать, нечасто к нам из самой столицы приезжали. Забился так тихонечко за кустом да и притих. Долго они о том, о сем говорили, уже и маман спать отправилась, попрощавшись с гостем, думал и самому уйти, но только я решил отправиться восвояси, как слышу, наш гость к отцу пристал, расскажите мне о Зимородках. У нас в городе о них в то время вполголоса говорили, да двор их крестясь обходили. Мне и интересно стало. Отец мой отнекиваться стал, да уж очень убедительно гость просил.
— Ты говоришь, Зимородки, — потемнело лицо Тинея, и мрачные глаза уставились прямо на Кумана, готовые прожечь насквозь.
— Ну да, а Зимородки эти незнамо откуда объявились, но много шума в нашем уезде наделали. Вот мой отец мягкого характера человеком был, не смог отказать и раскрыл ему одну тайну.
— Тайну, говоришь? — Наклонившись, переспросил Тиней.
— Ну, тайну не тайну, а предсказание.
— Кому? — Снова перебил Тиней.
— Отцу моему. Тиней, не сбивай меня. Так вот, был он, папашка мой, в моем возрасте, когда одним раним утром столкнулся на безлюдном пляже с Зимородихой. Не помню уж, как ее звали, — задумался Куман, — кажется, Олеся. Так вот, она тогда отцу его судьбинушку несчастную и предсказала.
— Ну и чего она ему предсказала? — Нетерпеливо подгонял Тиней.
— А предсказала она ему смерть в чужих краях. А коли останется на родине, то не сносить ему головы. Он все гадал, да думал, что же должно случиться? А когда грянула эта революция, так и полетели головы. Мои кинулись бежать, да поздно, до Крыма добежали, да кругом красные стреляют. Пули летят, все куда-то бегут. Я и потерялся в этой суматохе и давке. Вот с этого момента и началась моя горемычная судьба. Вспомнил я тогда разговор этот, подслушанный летом в беседке, сбылось предсказание Зимородихи. А о своих я больше не слыхал. Куда подевались? Выбрались или нет с той бойни? Побегал, значит, я, поплакал, куда податься не знаю. Решил домой возвращаться. Думал, может, они меня там ожидать будут. Сколь шел, не помню. По дороге воровать и попрошайничать научился, пропали барские замашки. Никто бы не смог узнать в отощавшем, угловатом парне в сюртуке с чужого плеча, подаренном сердобольной старушкой, того барского сыночка. Вот в таком виде одним прохладным осенним утром увидал стены родного города. Ступаю рваными ботинками, перемотанными старой бечевкой, по замерзшим лужам улиц и признать не могу, как все изменилось. Мужики-лапотники, которые вчерась по пивнушкам да по кабакам последний пятак пропивали, все в фуражках черных кожаных ходят так важно по улицам. На домах барских надписи странные, словно шифр какой-то, типа КПН или НК. И люди непонятные как муравьи туда сюда заходят и выходят. Посмотрел я и дальше к отчему дому направился. Подхожу, и «о, батюшки!», ворота кованые совсем снесены, окна повыбиты да досками заколочены. А у парадного входа парень в лаптях соломенных с винтовкой стоит. Гляжу, у всех какие-то бумажки смотрит и по ним пропускает, а у кого нет, то тех прогоняет. Покрутился я, значит, дай, думаю, через окно залезу, ну, вот тут-то меня за чуб кто-то и ухватил.