– Ну что ж… – начала Миррима рассудительно, – если кто спросит, я скажу чистую правду: орешки у тебя выросли еще больше, чем были. И стали самыми волосатыми и самыми поразительными орешками, какие когда-либо украшали мужчину.
Боринсон на мгновение замер. Потом сказал:
– Правильно! Так и говори.
И улыбнулся так озорно, что Миррима смешалась, пытаясь понять выражение его лица. В выражении этом смущение и страх боролись с искренним весельем.
Она забралась на коня-великана. Он вскочил сзади в седло, и они выехали из Балингтона.
Долгое время оба молчали. И молчание это казалось неловким. Боринсон легко придерживал ее одной рукой, обхватив под грудью. Подбородок его касался ее плеча.
Он должен был чуять запах ее волос, тепло ее кожи сквозь ткань блузы. Мирриме хотелось, чтобы он поцеловал ее или хотя бы обнял покрепче. Но их разделяло слишком многое. Они по-прежнему были чужими людьми, а не мужем и женой.
Ей же хотелось большего.
– Раз уж мы едем вместе, – сказала Миррима, когда они добрались до разоренных земель, – нам надо хотя бы разговаривать друг с другом о чем-то.
– Согласен, – сказал Боринсон без особой охоты.
– Расскажи о себе что-нибудь, чего я не знаю, – попросила Миррима.
– Я не люблю пудинг и заварной крем, – ответил Боринсон. – Терпеть не могу. Все эти желе…
– Хорошо, – сказала она, – теперь буду знать, какие тебе печь пироги. Расскажи еще о чем-нибудь важном.
Он должен понять, чего она хочет. А хочет она, чтобы он открыл ей душу, рассказал о самых своих сокровенных желаниях.
– Нет у меня ничего важного.
– Ну тогда расскажи о Саффире, – сказала Миррима, нарочно выбрав тему, на которую ему хотелось говорить меньше всего. – Какая она была?
– Самодовольная, – ответил Боринсон.
– Почему ты так решил?
Он тяжело вздохнул.
– Она расспрашивала меня о тебе. Хотела знать, красива ли ты. Хоть и знала, что тебе с ней не сравниться.
– И что ты ей сказал?
– Тебе этого лучше не слышать, – ответил он. Миррима поняла, что ничего лестного и впрямь не услышит. – Я не мог на нее смотреть, не мог слышать ее голос, чтобы не чувствовать себя при этом ее рабом. Но я скажу тебе, какой она была. По-моему, совершенной пустышкой. До безумия любила Радж Ахтена и ничего не знала о мире. Я даже боялся, что она нас предаст.
Но там, на поле битвы, она меня удивила. Показала себя отважной и доброй. Будь она еще и умной, так могла бы остаться в живых.
Главное же, что в ней было – это только ее красота.
– Ты так говоришь, чтобы меня успокоить, – запротестовала Миррима. – Два часа назад ты ее вроде бы любил.
Он немного помедлил с ответом.
– Сейчас я говорю, что я думаю о ней. Что я думаю и что я чувствую – совершенно разные вещи. И то, и другое – правда. Может быть, ты права. Может быть, я не знаю, что такое любовь.
– Моя старшая сестра не советовала мне выходить замуж за воина, – задумчиво сказала Миррима. – Говорила, что их учат подавлять все нежные чувства.
– Не было у меня никогда нежных чувств, – сказал Боринсон.
Она бросила на него через плечо косой взгляд.
– Вот как? Даже в Башне Посвященных?
Переходя от одной опасной темы к другой, она пыталась вывести его из равновесия. Но сейчас по выражению его лица поняла, что задела его слишком сильно.
– Я… я скажу тебе правду, – весь дрожа, заговорил он. Голос его зазвучал громче. – Ты сказала, я не знаю, что такое любовь, и я признаюсь – да, не знаю. Любовь – это ложь. Моя мать ненавидела меня с самого рождения. И я это понимал еще младенцем.
– Она ненавидела твоего отца, – поправила Миррима. – Аверан мне говорила. Просто ты, к несчастью, был на него похож.
– Нет, – сказал Боринсон. – Она ненавидела именно меня. – Он пытался говорить небрежно, но рана была слишком глубока. И в голосе его слышалась боль. – Когда среди женщин заходил разговор о детях, она тоже вспоминала о любви. «Ох, я так обожаю моего малютку Ивариана!» И посматривала на них украдкой – верят ли.
Но этим она всего лишь хотела показать своим подругам, что она тоже хорошая мать.
– Нет, она, конечно, не была тебе хорошей матерью, – сказала Миррима. Прошлого уже не изменишь, думала она про себя. Но хотя бы смягчить эту боль. – Может быть, она тебя и не любила. А я люблю.
– За что? – спросил он раздраженно. – Что же хорошего в муже, который не может подарить тебе ребенка?
– Ну, в таком муже тоже можно найти немало хорошего, – сказала она. – Он может вместе с мною возделывать наш сад и греть меня в постели по ночам. Он может разделять со мной заботы и печали, которые я не открою никому другому. И именно его я хочу держать за руку, готовясь переступить смертный порог.
– Люди себя обманывают, – сказал Боринсон. – Они так сильно хотят любви, так усердно ищут ее, что в конце концов притворяются сами перед собой, будто нашли. Женщина, встретив какого-нибудь никчемного глупца, убеждает себя в том, что обнаружила сокровище, «невиданную драгоценность», которую никто больше не может понять и оценить. Какая чушь! И эта любовь ничего не значит. Люди плодятся и плодятся. Мир полон дураков, которым ничего больше не надо, кроме как производить потомство. Я этого не понимаю!
Боринсон умолк. Он говорил так быстро, что даже задохнулся.
– Не понимаешь, что такое желание? – спросила Миррима. – Ты не чувствовал желания по отношению к Саффире? И не чувствовал его, когда впервые увидел меня?
– Плотское влечение не имеет ничего общего с любовью – во всяком случае, с той любовью, которую я хочу. Этого мало.
– Значит, ты хочешь большего, чем плотское влечение? – спросила Миррима.
Он заколебался, словно почувствовал в ее тоне ловушку.
– Да, – сказал он. – Самая крепкая любовь основывается на уважении. Даже когда желание угасает, остается хотя бы уважение.
– У тебя есть мое уважение, – сказала Миррима. – И желание с моей стороны тоже есть. Но мне кажется, что любовь состоит не только из этого.
– Ну, – сказал он, как будто ему было интересно, что она скажет, но Миррима не сомневалась, что ему хочется только спорить с ней.
– Я думаю, – сказала она, – что всякий, кто рождается на свет, достоин любви. Любви своей матери достоин каждый ребенок, даже если он родился уродом или дурачком. Это все знают. Все чувствуют в глубине своей души, когда видят ребенка.
Боринсон молчал, и на этот раз он, кажется, действительно прислушивался к ее словам.
– Ты родился достойным любви, – убежденно произнесла она, – и если твоя мать тебе ее недодала, то виноваты в этом вовсе не твои недостатки. Более того, – добавила Миррима, – мы и остаемся достойными ее. Ты клянешь людей за лживую любовь. И говоришь, что никто не находит на самом деле никаких «сокровищ». Но люди лучше, чем ты о них думаешь. Даже в самых худших из них таится что-то, что может разглядеть не всякий.
Когда мужчина и женщина влюбляются друг в друга, меня это не удивляет. А наоборот, радует. Я тоже не понимаю порой, какие такие достоинства они видят друг в друге, которых не вижу я. Но я уважаю людей, которые способны любить всей душой.
Боринсон холодно заметил:
– В таком случае, меня ты уважать никогда не будешь.
– Я тебя уже уважаю, – сказала Миррима.
– Сомневаюсь.
– Потому что ты сам себя не уважаешь. Боринсон разозлился. И попытался сменить тему.
– Ну ладно, в твою игру я поиграл. Рассказал тебе такое, чего ты обо мне не знала. Теперь ты расскажи о себе, чего я не знаю.
– Я получила немного даров, – сказала Миррима. – И научилась стрелять из лука.
– Что у тебя появились дары, я заметил. Где же ты взяла форсибли?
Но рассказать ей не позволила скромность. Да он и без того вскоре должен был все узнать.
– Мне дала их королева.
Боринсон больше не расспрашивал. Решил, видимо, что это был просто подарок.
– Ну, – сказал он, – чего я еще о тебе не знаю? Он как будто уже успокоился. Но Миррима вовсе не хотела менять тему разговора.