«Добрые, оставьте!»
— Девочка, мы не можем оставить тебя, — ответила женщина. — Иди домой.
Варя кинулась на кровать и забралась под одеяло.
— Я не уйду, я не уйду, не уйду, — повторяла она.
— Девочка, — женщина попыталась вытащить ее, — я дам тебе поесть, а потом уходи.
«Злые. Выгоняют на улицу. Все теперь злые. Злые, выгоняют…»
— Аня, пусть она остается, — сказал художник. — Может, ей некуда идти.
— Она врет, нет у нее карточек! Врет, как и с письмом. Пусть уходит!
«Добрый… Он добрый, а она злая. Мамочка... Мамочка…»
— Посмотри, на кого ты стала похожа, — устало ответил Андрей. — Так нельзя. Мы должны жить дальше. Надо остаться людьми, всем назло остаться людьми.
— Пусть уходит. Я не хочу, чтобы в доме были дети. Пусть уходит.
— У меня есть карточки, — Варя достала из кармана карточки, которые взяла у почтальона. — Вот, смотрите, есть!
«Оставьте! Оставьте! Оставьте!»
Женщина принесла ей в кружке кипяток, а затем вытащила из-под пальто кусочек хлеба.
— Ешь.
Тяжело опустившись на кресло, она смотрела, как, обжигаясь, девочка пьет воду.
— Не глотай хлеб сразу, откусывай потихоньку. Так его больше.
Варя сунула пустую, еще теплую кружку под свитерок, забралась с головой под одеяло и тут же уснула. Ей снилось, что мама держит теплую руку на ее ввалившемся, постоянно мерзнущем животике.
«Мамочка… Мамочка… Теплая и добрая…»
Горбатый мост перекинулся через причудливо извилистую речушку, берег которой был усыпан желтым, белым, голубым бисером болотных цветов. Маленький мальчик пускал в воду деревянные корабли… Солнце, прорываясь сквозь пелену туч, пятнами ложилось на ютившееся на берегу озера селение… Смеющиеся дети бежали через поле, пуская в небо воздушного змея…
Варя попробовала лизнуть куст сирени на сохнущей картине, но он был несъедобным.
— Девочка, не трогай картины, — сказала вошедшая в комнату женщина.
Варя жила здесь уже неделю, но она никогда не звала ее по имени.
«Когда же она покормит меня? Все время хочется есть…»
Женщина тяжело опустилась перед печкой и подкинула в огонь распиленные ножки стула. Варя помогала ей, подбирая с пола стружку и бросая ее внутрь. Одну стружку, самую вкусную, девочка положила в рот.
«Как хочется есть…»
— Есть хочется… — Сказала Варя.
— Мы недавно ели.
«Она не кормит меня. Ест мою порцию».
В комнату вошел художник. Огонь в «буржуйке» заметался от принесенного им холодного ветра улицы.
«Он добрый. Он сейчас покормит меня. Как хочется есть».
— Ты не должен выходить. Мы с девочкой сами будем ходить за хлебом. Ты должен рисовать, — сказала женщина, наполняя чайник хрустящим снегом из ведра.
— Ты плохо себя чувствуешь, Аня. А ребенку незачем это видеть.
Женщина разгладила руками скатерть на столе, расставила тарелки. Она разрезала ножом буханку, а Варя, забравшись на высокий стул, завороженно смотрела на липкий, водянистый хлеб, мысленно взвешивала каждый кусок, прикидывая, поровну ли. Сняв с ножа прилипшую хлебную слизь, женщина тайком положила ее в рот.
«Я маленькая, а они большие. А кусочки одинаковые. У меня еще спрятан сухарик, но я его оставлю».
Женщина достала кастрюльку с вареной картофельной кожурой и тоже разложила ее по тарелкам, затем подсушила на печке хлеб.
— Идите есть, — позвала она.
«Мама всегда ела без меня. Я никогда не видела, как она ела. Интересно, мама тоже делила поровну?»
— Ешь медленнее, — сказала женщина Варе. — Запивай водой.
— Я знаю.
«Я знаю».
Варя ела руками, тщательно облизывая пальцы. Страшно было оставить хоть крошку. Она совсем стала похожа на маленькую старушку: кожа на лице так сильно натянулась, будто ее не хватало, рот ввалился. А ей было пять лет. Пять лет и четыре месяца и двадцать один день. А счет шел уже не на дни, а на часы, на минуты. На оставшиеся до конца мгновения, которые так хладнокровно отсчитывал метроном в такт еще бьющимся сердцам.
«Как вкусно…»
Женщина уже не вставала с постели, ее больные, почти остановившиеся глаза со страхом смотрели на занесенные над кроватью тени на стене.
«И она тоже заснет навсегда».
Варя заворачивала горячий чайник в тряпки и клала к ней в постель как грелку, чтобы хоть немного согреть ее бьющееся в ознобе тело.
Художник совсем осунулся, его почерневшее от горя и усталости лицо больше не улыбалось, когда Варя рассказывала, что именно она убьет Гитлера.
«Бедный… Хороший… Мне так хочется есть. Все время хочется есть».
Мужчина взял несколько стульев, еще не пущенных на растопку печи, и куда-то ушел.
— Девочка… — позвала Варю женщина.
«Мне не хочется подходить к ней. Она холодная».
— Возьми в шкафу на нижней полке теплые свитерки. Твой уже совсем дырявый.
Варя открыла шкаф: в ворохе детской одежды, среди шапочек, шарфов, штанишек и свитеров лежал самодельный деревянный конь, расписанный красными и желтыми цветами.
— Я сама вязала. Они мальчиковые, но какая разница.
«Значит, у них был ребенок. Наверное, умер. И она тоже умирает. Потому такая добрая».
— Хочешь, возьми лошадку.
— Не хочу.
«Мама шила кукле Маше красивые платья. А когда началась война, мы с Машей лазили на крышу тушить зажигалки. А потом кукла умерла от голода. Бедная Маша». Варя, глубоко вдохнув, быстро начала раздеваться.
«Холодно-холодно-холодно…»
Раздевшись до маечки, она натянула сразу три свитера, а сверху — пальто и шубку.
«Надо говорить «тепло», и будет тепло. Тепло-тепло-тепло…»
Замерзшие пальцы не слушались ее, когда она пыталась застегнуть пуговицы.
— Подойди, я застегну, — позвала женщина.
«Мне не хочется подходить к ней».
С трудом приподнявшись на постели, женщина начала застегивать Варе пуговицы.
— У вас был сын?
— Да.
— Он умер?
— Его убили соседи.
«Если сварить всех плохих людей, то можно накормить всех хороших. Плохих людей не будет, а хорошие не будут умирать. Но есть людей, наверное, плохо».
В дверь громко постучали.
— Девочка, узнай, кто там.
«Не люблю этот коридор. Темный и холодный. А за той дверью — мертвая женщина. Она умерла уже давно, а ее никто не забирает. Когда ее заберут?»
На пороге стоял незнакомый мужчина. Варе он понравился, от него пахло едой. По-хозяйски, с видом завсегдатая незнакомец направился прямиком в комнату. Когда Варя закрывала за ним дверь, ей показалось, что на лестнице стоят люди.
«Когда приходил старик-художник, он принес мне полкарамельки. А этот, наверно, принес целую. Или даже две. Мамочка, хоть бы он принес мне две карамельки».
Мужчина нетерпеливо прохаживался по комнате, стульев не было.
— Анна Павловна, вы же умираете! А ваш муж может вас спасти, — убеждал он женщину. — Ну, подумайте, кому сейчас нужна эта выставка? Его картины не пойдут на растопку печей, они останутся в коллекциях. А вы сможете спокойно пережить голод. Вы не просто не будете голодны, вы будете сыты!