Кятаван охотился в горах. Он забрел в глухие места. Полно было там разнообразной дичи. Когда Кятаван натягивал тетиву богатырского лука, подкралась к нему в густой траве зеленоцветная змея и ужалила в ногу. Нестерпимая боль пронзила нарта до самого сердца. Чуть живой, с трудом он дополз до берега реки, до того места, где росло широкоствольное дерево.
Кятаван прижался к дереву всем своим горячим, недужным телом. Но так как его тело, даже страдая от боли, обладало нартской мощью, то дерево свалилось под его тяжестью в реку и понесло охотника вниз по бурной горной воде. Распухшая нога Кятавана погрузилась в холодную реку. Кятаван, прильнув к стволу дерева, плыл и плыл по течению. Вот уже его дом показался на высоком берегу, и, ослабев от боли, Кятаван позвал на помощь. Но необычно звучал его голос. Кятаван и сам толком не понимал, что произошло, только чувствовал, что не слова из его уст вылетают, а звуки, напоминающие говор Горной реки, что у звуков этих есть некая мера, что похожи они друг на друга, как волны реки, но не повторяют, однако, друг друга, а сходство их таково, каково сходство между листьями одного дерева. Еще не знал Кятаван, что звуки составят песню.
В теле нарта была боль, ибо его ужалила змея, в сердце его была надежда, ибо он увидел на берегу свой дом, а песня рождается от боли и надежды, и Кятаван, хотя не знал этого, запел, и звуки были такими:
— Рари́ра, ра́йда, ра́ша! Рари́ра, ра́йда, ра́ша!
Многомудрая Сатаней полоскала в это время в реке белье. Она увидала человека, плывущего по реке, услыхала его голос и сказала соседям-нартам, ибо Урызмаг был в это время в походе:
— Кто-то плывет по реке и стонет, стонет странным, мерным стоном. Смысла нет в этом стоне, но ясно, что несчастный стонет, потому что тонет. Спасите его!
Нарты быстро побежали к реке. Они думали о том, как спасти утопающего, но вместе с этой думой в их сердце загорелась удивительная мысль: как складно сказала Сатаней: «Несчастный стонет, потому что тонет!»
Нарты бросились в реку, подплыли к Кятавану. Нога его страшно распухла. Вытащили богатыри своего сотоварища из воды, понесли его в селение, к многомудрой Сатаней. Встали они в ее доме вдоль стены, а Сатаней принялась дуть на распухшую ногу. Стало Кятавану легче, боль постепенно утихала, но ослабел охотник, еще не совсем вернулось к нему сознание, и он тихо повторял те звуки, которые напевал, когда его уносило бурное течение горной реки:
— Рарира, райда, раша! Рарира, райда, раша!
Нарты, собравшиеся в доме Сатаней, как бы радостно подчиняясь неведомой, непонятной, но доброй силе, начали вполголоса подпевать Кятавану, — они пели, еще не зная, что такое песня. То ли думали они, что мерные звуки приносят больному облегчение, то ли полагали, что напев может развеять тоску.
Конечно, они и раньше слыхали, как поют птицы, но в диковинку им было, что и они, стрелки, охотники и пастухи, запели, как пташки в лесу.
Вторили нарты Кятавану:
— Рарира, райда, раша! Рарира, райда, раша!
Хорошие были это звуки, согласно и мерно лились они и прогнали недуг Кятавана. Выздоровел он, окрепло его тело, но не окрепла душа. Печалилась душа нарта, потерял он покой. Раньше думал он только о том, как совершить смелый набег и вернуться домой с богатой добычей, как устроить облаву на зверя, как угнать у врага табун одномастных коней, как уберечь стадо от волков, а теперь он днем и ночью растил в сердце иную думу. «Птицы, — рассуждал он, — свистят, чирикают, цокают, щелкают, потому что не умеют говорить по-человечески. Но я не птица, я нарт, и надо, чтобы мои мерные звуки обрели смысл, ясный мне и всем людям, надо, чтобы напев стал песней».
Охваченный этой властной думой, повел он однажды в горы отару овец. Полдневная жара истомила пастуха, прилег Кятаван на прохладный камень, и сморил его зной. Овцы рассыпались по широкому поемному лугу. О чем-то пела горная река среди тростниковых зарослей, и, наверное, был смысл в ее песне, понятный другим водам. Овцы стали ломать тростник, ломать и есть. Почудилось пастуху, что кто-то сказал ему:
«Эгей, Кятаван, ты спишь, а овцы твои в это время едят то, чем ты себя обессмертишь!»
Кятаван в сильном смятении приподнялся на камне, увидел: овцы съели почти весь тростник, остался от зарослей один только стебель.
Кятаван срезал стебель пастушьим ножом. А что делать дальше? Кятаван стоял, озираясь, как бы ища и прося помощи. Внезапно одна из овец схватила зубами стебель тростника. Кятаван дернул рукой, чтобы овца не съела и этот, последний стебель. Стебель сломался, и был на нем отпечаток зубов овцы, а конец стебля оказался сдавленным. Подул в тростник ветерок, и чудесные звуки полились мерно, согласно, сладко. Пораженный Кятаван, побуждаемый все той же непонятной силой, надрезал стебель тростника с обеих сторон, и тростник стал дудкой, свирелью. Дунул Кятаван в дудку, запел. Ему казалось, что он поет о нартах, о Кавказских горах, о бурных реках, о зеленых пастбищах, о цветах, о девушках, — но так ему только казалось. Впервые на земле зазвенел человеческий напев, и уже была в том напеве мера, но еще не было слова. Кятаван понял, что велика сила свирели. Понял нарт, что недостаточно человеку, чтобы победить, обладать мечом. Недостаточно ему и ружья, ибо меч и стрелы, ружье и другие доспехи брани помогают победить на просторе поля битвы, а не на просторе Времени. Тогда лишь побеждает человек, когда правда одного становится правдой всех, и настоящая победа его — на просторе Времени. А чтобы правда одного стала правдой всех и на все времена, нужны правде свирель и речь, ибо музыка и слово, слившись, становятся песней, а песня связывает потомков с предками, будущее с прошедшим, одного со всеми.