- Обхохочешься, Софи. Надо пиеску написать и циркачам продать. Хитом станет всей Франции.
- А ты что-то хотел? – спросила она, когда мы поднимались вместе в покои королевы.
- Ага. Помоги мне Её милость похитить, - честно сказал я, заставив Софи прыснуть и чуть не выронить кубок.
- Исусе Христе, Матье. Мрачны же твои шутки сегодня, - сказала она, закончив смеяться, а потом побледнела, когда увидела на моем лице серьезность. – Ты серьезно?
- Ага. Её милости беда грозит, - я еле успел схватить Софи за руку, которая вдруг резко сорвалась с места и ринулась наверх, перепрыгивая через полустертые ступеньки. – Да стой ты, егоза. Дай же слово сказать.
- Оставь меня, - возопила она. – Я буду звать на помощь. Не успеешь вздохнуть, как тебя стража мечами проткнет, требуху выпуская.
- Идет, - я отпустил её руку и остановился. – Зови.
- С чего бы тебе так рьяно желать расставания с жизнью? – спросила она, поняв, что я не собираюсь ее преследовать. Но кубок держала наготове, чтобы в случае чего плеснуть мне прямо в рожу кипящим травяным отваром. В ответ я достал поддельное письмо и протянул его Софи. – Что это?
- Письмо, которое якобы Её милость отправила сестре. Я вчера плеткой по спине получил, когда пытался показать его ей.
- Бедняжка, - фыркнула Софи, а потом нахмурилась. – Это не она писала. Могу поклясться.
- «И вот она открыла Свет, увидев хер чужой во рту своем», - пропел я и покачал головой. – Я же говорю тебе, что Её милости грозит опасность, а ты отказываешься думать.
- Похоже очень, но писала не она. Что за омерзительная брань, Матье? Признайся, твоих рук это дело?
- Нет. И еще раз, нет, - сказал я. – Помнишь, тролльчихи из леса говорили про предательство?
- Ага.
- Вот оно. Мерзейшее, отвратное, трахомудейшее предательство на свете. Великаний молок так не отвратителен, как это, - сказал я и чуть выдохнул, заметив, как у Софи на лбу разглаживаются морщины, а взгляд перестает быть испуганным и безумным. – Кто-то хочет войны с Испанией и недовольства честного люда. Вникаешь?
- Не очень.
- О, что в мозгах твоих с утра? Не иначе, каша, - раздраженно ответил я. – Под шумок Её милость убрать будет проще, а свалить все на клятых испанцев.
- О, диаволы мерзейшие, - сказала Софи и глаза её округлились. – И зачем тебе похищать Её милость? Не проще ей все рассказать?
- Не проще. Её милость к чужим речам нетерпелива и невнимательна, лишь свои во главу ставить предпочитая. Да и не похищение это, а так. С сестрой ей свидеться надо.
- Так виделись они и ядом брызгались друг в друга чрезмерно.
- То песий фарс, актерская игра на публику, где каждая не собирается уступать. А вот наедине, без всяких светлейших обмудьев глядишь и пойдет разговор в другую сторону, - сказал я. – Перед собой-то им зачем кривляться?
- Сладко стелешь ты, Матье, - я облегченно вздохнул, увидев в глазах Софи копошащегося червячка сомнений. – Я с детства нахожусь при Её милости. Лишь счастья и добра желаю ей. Но если устами твоими говорит змей, а не друг?
- Ты можешь либо мне поверить, либо сдать со всеми потрохами и жалобно смотреть, как мне будут отрубать голову. Я даже на слезинку не надеюсь, - рек я, прибегая к последнему козырю. Все же Софи не была коварной висляйкой и кровожадной сукой. Любители сказок обычно нежные, как свежевыбритые щеки.
- И как ты планируешь устроить встречу?
- Для этого тебе надобно соврать, - тихо сказал я, прислушиваясь к шорохам на лестнице. Да, даже у стен есть уши, а у камней члены. – Уговори Её милость прогуляться по лесу наедине сегодня вечером. Без рыцарей, без Блядских рож и кислых мудей.
- А как планируешь ты Её милость Маргариту уговорить? – спросила Софи. – Насколько знаю я, она весьма упряма и нравом горяча, как камин раскаленный.
- Это не проблема, - ответил я. – У нас союзник есть.
- Ужель не та чернявая девица, с коей ты глаз на переговорах не спускал? – прищурилась служанка, а я воздал почести богу наблюдательности и женского коварства.
- Истинно, она. И тоже, как и ты, лишь счастья госпоже своей желает. И войну презирает рьяно, - сказал я, ничуть не покраснев.
- Не знаю я, Матье. Слишком уж план твой дерзок и безумен. Её милость запросто может тебя повесить иль голову срубить, ежели ей покажется, что ты неверен.
- Я готов пойти на это ради счастья Её милости. Люблю я её пылкой душой патриота, - честно сказал я, опустив несколько других более уместных сравнений. – Война – это дно, Софи. На коем лишь жидкий кал и трупы смердящие обитают, но никак не честность и любовь. Мы можем это изменить и покарать предателей одним махом. Поэтому так нужен этот разговор.
- Подумаю я, но пока не дам тебе ответа, - кивнула Софи, тихо вздохнув. – Где будет встреча?
- Как из ворот выходишь, налево бери к упавшему дубу. Полянку там найдешь, где я буду ждать после первой вечерней стражи, - сказал я и, развернувшись, направился вниз по лестнице. А Софи пошла относить остывший отвар своей королеве.
В условленное время я ждал в условленном месте, нарезая круги вокруг упавшего дуба, где еще совсем недавно мы сидели с Джессикой. Где-то в глубине души я понимал всю гиблость своей затеи, но иного на ум мне не пришло. Мое дело малое – следить за лошадьми, да кормить порой господина. В интригах я на так уж и хорош, но коли сам впрягся в это ярмо, то обязан дотянуть его до финальной точки.
С неба уже ярко светила луна, освещая траву и деревья жидким серебром. Где-то в чаще выл волк и трещали сухие ветви под напором свежего ветерка. В воздухе уже чувствовалось прохладное дыхание приближающейся зимы, а с ней и снега и морозов. В это время мы с сиятельным графом уже возвращались в его земли, к маленькому поместью, в котором хозяйствовала Мабелла – умом обделенная дородная баба, преданная сиятельному графу, как слепой котенок мамкиной сиське.
Вздохнув, я улыбнулся. Наверняка Мабелла сейчас жарит пирожки и кормит уток, а потом ляжет на кровати и будет пердеть забавно, попутно охая и кляня сиятельного графа за ветреность. Она жарко натопит камин, выгоняя прохладу из дома, развесит по окнам пучки чабреца и мяты, а к потолку прицепит огромный копченый окорок, капающий салом на занозистый пол. Мой дом, как давно же я в нем не появлялся. Хотел бы я когда-нибудь осесть в таком же доме вместе с Джессикой. Об этом часто говорили мы, когда лежали нагими под ивой, устав от дневных забав.
- Матье. А у нас будет замок?
- Огромный замок с неебически острыми башенками, красавица.
- А дети будут?
- Конечно. Семь маленьких шалопаев, спящих в одной комнате и вступающих в кровосмесительные соития. Потом они вырастут, и будут плести заговоры друг против друга, а оставшийся в живых станет наследником.
- Это жестоко, Матье.
- Мне бабушка рассказывала. Так и бывает. Ладно. Не расстраивайся. Их будет трое. И все мальчики. Один умный и два идиота.
- Почему идиота?
- Чтобы не хотели тыкать умного кинжалом. Тогда все счастливы будут. Умный замком потом владеть будет, а самородки будут коз имать и малафью по стенам развешивать.
- Так мне больше нравится. А ублюдки у тебя будут?
- Нет.
- Правда?
- Чтоб мне Посейдон гузно трезубцем проткнул. Ты же моя дама, Джессика.
- А ты мой рыцарь, Матье. А знаешь, я замок не хочу. Хочу домик. С яблоневыми деревьями и сеновалом. С большим сеновалом.
- Для трахомудий?
- Не только. И с камином, чтобы греться у него долгими сентиментальными вечерами, пока ты великанов и драконов убиваешь. Я буду сидеть у окошка и ждать тебя. А когда ты приедешь, выпью из тебя все соки и заездию тебя до смерти.
- Джессика…
- Чего? Мне кажется, Джулиус снова хочет пересечь границу и напасть на беззащитную страну.
Она ступила на полянку неслышно, как и её госпожа. Я вздохнул и поднял вверх руки, обратив ладони в сторону пришедших, чтобы показать, что безоружен. Джессика слабо мне улыбнулась и, обведя полянку внимательным взглядом, повернулась к своей госпоже.