И, не дождавшись ответа, удалилась.
В то самое время, когда Годгсон собирался итти в церковь, мистрисс Дженкинс спустилась с лестницы и кликнула Фанни. Через минуту Фанни вошла в квартиру Годгсонов и, засвидетельствовав почтение от мистера и мистрисс Дженкинс, объявила от их имени, что им будет приятно, если мистер и мистрисс Годгсон пожалуют откушать к ним.
– И принесут с собой малютку в платке, прибавил голос мистрисс Дженкинс в коридоре, подле самых дверей, до которых проводила она посланную.
Недоумения тут не могло быть, потому что каждое слово было сказано внятно и определительно.
Мэри посмотрела на мужа с изумлением. Она вспомнила, что за несколько минут перед этим, он говорил, что ему не нравится образ мыслей мистера Дженкинса.
– А как ты думаешь, не повредит ли это нашему малютке? – спросил он.
– О нет, отвечала она торопливо: – я бы укутала его как можно теплее.
– А я уж натопила нашу комнату так, что ему не будет холодно, – прибавил голос за дверью.
Как же, вы думаете, они устроили это дело? – Самым лучшим образом. Мистер и мистрисс Дженкинс спустились в квартиру Годгсона и там отобедали. На одном конце стола индюшка, на другом ростбиф, – с одной стороны – сосиски, о другой – картофель. Десерт заменяли плюмпуддинг и сладкие пирожки.
После обеда мистрисс Дженкинс взяла ребенка к себе на колени. По всему было видно, что он полюбил ее. Мистрисс Дженкинс говорила, что он любуется кружевами её чепчика; – но Мэри думала совсем иначе (хотя и не высказывала своего мнения): она думала, что ребенку нравились её добрый взгляд и ласки. После того, ребенка укутали и снесли на верх, к чаю, в квартире мистрисс Дженкинс. После чаю мистрисс Дженкинс, Мэри и её супруг почувствовали особенное расположение к музыке, начали петь и пели до поздней поры, не сказав ни слова ни о политике, ни о газетах.
Перед удодом, Мэри приласкала на коленях у себя проказника кота; мистрисс Дженкинс ни под каким видом не хотела расстаться с ребенком, лежавшим у нее в коленах.
– Пожалуйста, когда у вас будет занятие, приносите его сюда. Пожалуйста приносите: я сочту это за особенную милость. Я знаю, ври другом ребенке, у вас будет много дела; этого уж вы передайте мне. Я буду беречь его, как глаз; – душечка! – как сладко он спит, и как прекрасен он во время сна!
Когда супружеские четы снова очутились наедине, супруги открыли перед женами свои сердца.
Мистер Дженкинс говорил своей жене. – Знаешь ли, душа моя, Бурджесс старался уверить меня, будто Годгсон такой глупец, что от времени до времени наполняет газету «Examiner» своими статьями, но, сколько я вижу, он знает свое место, и имеет слишком много здравого смысла, чтоб не делать подобных вещей.
Годгсон говорил;
– Мэри, мой друг, я заметил из слов Дженкинса, как нельзя более учтивых, что он догадывается, кем именно написаны статья «Pro Bono» и стихотворение «Розовый бутон»; но всяком случае, пожалуйста не проговорись об этом в минуты откровенности; – мне бы не хотелось, чтоб он считал меня за литератора.