Скрудж не понял бы трех часовых четвертей, не понял бы и четвертой, если бы, зазвонивши, она не напомнила ему об ожидаемом им духовном посещении.
Лёг он опять на постель и решил не спать до тех пор, пока на колокольне не прозвонит последняя четверть: заснуть значило бы поглотить месяц. Решимость Скруджа была, по крайнему нашему убеждению, самая разумная. Эта четверть часа показалась ему такою долгою, что он засыпал несколько раз, сам того не замечая и не слыша, как били часы. Наконец он услыхал:
«Динь! Дон!»
– «Четверть!» счел Скрудж.
«Динь! Дон!»
– «Полчаса» сказал Скрудж.
«Динь! Дон!»
– «Три четверти!» сказал Скрудж.
«Динь! Дон!»
– Час! – крикнул восторжествовавший Скрудж, – и никого! – Это говорил он пока били часы, но не затих еще последний удар глухой, тоскливый, похоронный – комната облилась ярким светом и кто-то отдернул постельные занавески.
Но не те, что были за спиной, не те, что были в ногах, а те, что были – лицом к лицу. Занавески были отдернуты, Скрудж приподнялся – и лицом к лицу предстал перед ним таинственный посетитель, отдернувший занавески.
Фигура была странная… Похожа на ребенка и на старика, что-то сверхъестественно среднее, что-то такое, получившее способность скрывать свой рост и прикидываться ребенком. Волосы у него обвивались около шеи и падали на спину, седые будто и в самом деле от старости, а на лице не было ни морщинки; кожа была свежа, как у ребёнка, а длинные руки красовались своими мускулистыми кистями, – признак необыкновенной силы. Голые ноги и икры были у него так развиты, как будто бы легко и бесчувственно нес он на них всё бремя жизни. На нем была белая-белая туника, перетянутая ярким блестящим поясом.
В руках он держал зеленую ветвь остролистника, только что срезанного и, вероятно, ради противоречия этой эмблеме зимы, был усеян всевозможными летними цветами. Но что еще было страннее в его одежде, это то, что поверх его головы сверкало сияние, озарявшее, вероятно, в минуты радости и горя все мгновения жизни. Свет этот выходил, как я уже сказал, из его головы, но он мог его затушить, когда хотел, большой воронкой, или чем-то вроде нее, положим, – воронкой, прижатой подмышкой.
Тем не менее, этот инструмент, какой бы он ни был, не привлек на себя исключительного внимания Скруджа. Занял его, собственно говоря, пояс; то там блеснет, то здесь, то потухнет, и вся физиономия его обладателя, так или не так, примет соответственно выражение. То – существо однорукое, то – одноногое, то – на двадцати ногах без головы, то – голова без тела: члены исчезали, не дозволяя видеть перемены в своих причудливых очерках. А потом он снова становился самим собою, больше чем когда-нибудь.
– Милостивый государь! – спросил Скрудж, – вы ли, предсказанный мне дух?
– Я.
Голос был так сладок, так приятен, и так тих, как будто шептал не на ухо Скруджу, а где-то далеко.
– Да кто же вы? – спросил Скрудж.
– Прошлый праздник.
– Прошлый? А давно ли? – продолжал Скрудж, вглядываясь в рост карлика.
– Последний.
Если бы кто-нибудь спросил Скруджа – почему? Он бы не ответил, а всё-таки сгорал желанием – нахлобучить на своего посетителя известную уже читателям воронку и попросил об этом духа.
– Вот еще! – крикнул призрак. – Не угодно ли вам затушить мирскими руками небесное пламя? Вот еще!.. Да не вы ли один из тех, что надели на меня эту шапку из одного черствого самолюбия и заставили нести ее веки и веки?…
Скрудж отрекся почтительно от всякого намерения оскорбить или «принакрыть» какого бы то ни было духа. Потом он осмелился его спросить: что ему угодно?
– Вашего счастия, – ответил призрак.
Скрудж поблагодарил, но никак не мог удержаться от мысли, что покойная ночь гораздо бы скорее достигла предложенной цели. Вероятно, дух поймал его мысль налету, потому что немедленно сказал:
– Вашего счастия, т. е. вашего спасения… так берегитесь же…
При этих словах он протянул свою крепкую руку и тихонько взял под руку Скруджа.
– Встаньте и идите за мной! – сказал он.
Напрасно Скрудж проповедовал бы, что время года и час не соответствовали пешеходной прогулке, что на постели ему гораздо теплее, чем на дворе, что термометр его стоит гораздо ниже нуля, что он слишком легко одет, т. е. в туфлях, в халате и в ночном колпаке, да к тому же у него и насморк, – напрасна была бы вся эта проповедь: не было никакой возможности освободиться от пожатия этой женственно мягкой руки, Скрудж встал, но, заметя, что дух направляется к окошку, ухватился за полы его одежды, умоляя.