Сатир подошел поближе к воде, раздвинул руками камыши и увидел чудную женщину, с роскошными, ярко-зелеными волосами... Это была она! Вне всякого сомнения, она!.. Окраска волос, хотя и изменилась, но ведь это бывает. Дивные формы развились усиленно, но это ее нисколько не портило.
Старик смотрел с восхищением на чудное явление и, наконец, решился приступить...
— Это вы?
— Я!.. Разве переменилась?.. А ну, подойдите-ка поближе! Не бойтесь! Прежде вы были храбрее...
Сатир приблизился.
— Фу, как вы постарели! Какой стали ощипанный, лысый!.. А все-таки подойдите. Я вас, так и быть, поцелую...
У Сатира забилось сердце, он заметил страстный, жадный взор красавицы, но не заметил только того, что этот взор устремлен не на него лично, а на его лысую, ощипанную голову...
Красавица схватила его за рога, притянула к себе. Что-то хрустнуло, но он в пылу внезапно вспыхнувшей новой любви не заметил этого и почти с прежней, юношеской силой обнял свою Нимфу, но тотчас же в ужасе отскочил назад и пустился наутек, стараясь подальше удрать от своей нечаянной встречи.
Он убедился, что красавица наполовину была только женщина; остальную ее часть составлял холодный рыбий хвост, покрытый жесткой, слизистой чешуей...
С отчаянием он схватил себя за голову и тут только заметил, что драгоценных рогов, как не бывало — они остались в руках нырнувшей на дно зеленокудрой соблазнительницы...
«В ТАЙГЕ»
— Дедко, а, дедко? Ты говоришь двадцать монетов дадут за «него»?
— Дадут! Так вот полностью и отсчитают!
— А много это, — двадцать монетов?
— У тебя две руки, на каждой по пяти пальцев, всего, значит, десять; клади на каждый палец по две монеты, как раз и выйдет...
Мальчик высвободил свои озябшие руки из рукавов дохи, растопырил грязные, заскорузлые пальцы, внимательно осмотрел их, пошептал что-то про себя и добавил вслух:
— Много! Здорово — много!..
— Не то что очень, а порядочно! — проговорил дед негромко, тоже словно про себя. — Вот «казенные» отдадим, печь в хате переложим, тебе валенки, матери ситцу красного, чаю кирпичного к празднику, хоть полведра, это беспременно... Так… И еще, пожалуй, про запас останется...
Помолчали.
Тихо в лесу. Там, где-то в верхах, гудит глухо, а тут, в увале, внизу, совсем тихо.. За вывороченной корягой, в заслоне огонь разложен, пламя горит ровно и далеко тепло разносит, и деду с внуком тепло, и мохнатым коням не зябко; стоят, прислонившись друг к дружке, чумбурами волосяными перевязаны и только пофыркивают по временам, когда едкий, смолистый дымок доберется до их заиндевевших ноздрей... И «ему», должно быть, не зябко тоже. Там между костром и лошадьми лежит что-то, несуразным комом, не разберешь, зверь ли, человек ли. Дед с внуком знают, почему не разобрать: руки назад закручены и той же веревкой к щиколоткам ног приторочены; стоять «ему» только на коленках способно, тогда похоже, что человек молится что ли, а завалится на бок, тогда ком несуразный...
— И как ты его пымал ловко!..
— А что за труд! Навалился сразу, и, ну, крутить...
— А завизжал-то «он» как, словно заяц!
— Завизжишь, небось!
Опять помолчали... Мягкие хлопья снегу повалили сверху, на огонь попадают, шипят, даже и пар тогда над костром поднимается. Догорает огонь, темнее стало...
— Подкидывай, небось, Гараська!
— Ладно!.. Дедко, а дедко! Гляди: «он», должно, пить хочет, ишь, как снег губами захватывает... ловко...
— Пущай попьет...
И еще раз помолчали. И старика, и мальчонку дремота сильно одолевает... Не больно холодно; «он» связан крепко, не убежать никак, да и собака Жучок сторожит... Спит будто крепко, свернувшись в клубок, а сама все острым ухом поводит, а то, нет-нет, да и сверкнет в темноте недреманным оком. Как тут убежишь?
— Дедко, а дедко!
— Ну, что тебе еще?
— А что «ему» там будет?
— Несладко!
— Голову отрубят?
— Нет, головы рубить не станут, а хуже...
— Ну!..
— Закуют спервоначала, потом сызнова пересуживать станут, потом бить плетьми... Хлестанут и отсчитают: «раз!» Сколько, значит, суд присудит, потому, не бегай!
— А сколько всего?
— Да столько, что нам с тобой не сосчитать, пальцев не хватит!
— Говорят, до смерти там забивают?
— Не все выдерживают... «Этому» второй сотни, пожалуй, не дождаться!