Вот уже четыре года подряд, как супруги приезжали в Хелуан, проводили тут четыре, по-европейски, зимних месяца, и это пребывание в тепле благодатного юга приносило графу видимое облегчение. Однако, вся польза Египта быстро истощалась под влиянием губительного пребывания в Европе, и больному с каждым годом становилось все хуже и хуже.
Графиня стала грустна и задумчива — отцом Иозефом овладело очевидное беспокойство — и если бы не мои ободряющие беседы с графом, то он наверное заметил бы эту перемену в настроении духа его окружающих. Я, конечно, отлично знал, в чем дело. Я изучил уже все подробности, все тонкости их отношений. Кроме того, навел справки и в Дрездене, и в Лемберге, и в Кракове и получил уже оттуда все необходимые для меня сведения. Граф женился против желания своих многочисленных родственников; все эти родственники от души ненавидели графиню. В случае смерти мужа — бедная красавица лишилась бы всего, если б эта смерть постигла графа прежде, чем он успеет сделать должное духовное завещание, а граф медлил, потому что надеялся жить очень долго, несмотря на свой тяжелый недуг. Надо было, значит, подвинуть графа поспешить исполнением этого долга любящего мужа и доброго христианина; за это дело взялся отец Иозеф, и я обещал графине помогать во всем своим умом и влиянием... И вот хлопоты наши увенчались полным успехом. Раз, после тяжелой ночи, проведенной больным, после неудачно прописанной мной ванны (всякий врач может иногда ошибаться), все мы поехали в Каир и там, в австрийском консульстве, привели все дело к желанному окончанию. Граф оставлял единственной наследницей своих капиталов свою дорогую, верную, обожаемую жену Ядвигу — графиню Бреховецкую, урожденную девицу Амалию Кединг, но к завещанию был прибавлен еще один пункт, о котором я сообщу после.
Когда мы вернулись в Хелуан, и граф, утомленный поездкой, хлопотами и естественным в таких случаях волнением, покойно расположился в креслах, в своих апартаментах, надо было видеть трогательную сцепу любви и преданности, происшедшую перед моими глазами. Графиня на коленях стояла около кресла графа, она прижимала свое чудное лицо к впалой, тяжело дышащей груди супруга, целовала его липкие руки и говорила:
— О, мой дорогой, мой любимый Янек... живи, живи долго, на счастье твоей горячо любящей Ядвиги! Мы с отцом Иозефом будем молиться, мы молимся, чтобы Господь сохранил твою драгоценную жизнь, и Господь услышит наши моления... не правда ли, пан отец Тромпетович?
— О, да, это истинная, святая правда, — подтвердило духовное лицо. — Господь сохранит и услышит... Господь может все!..
На другой день мы втроем, решили что граф находится именно в таком положении, что из него должна выйти превосходная мумия.
Это заключение до такой степени было неожиданно для всех слушателей, что многие вздрогнули, а несколько дам даже вскрикнули:
— Ах!
— Что же делать, господа, — пожал плечами рассказчик. — Кто мог предвидеть, что в Хелуан из Петербурга, приехала такая медицинская знаменитость, да еще, вдобавок, знавшая графа с молодости, подвергла пациента самому подробному осмотру и постановила, что больному вовсе нельзя возвращаться в Европу, а нанять, даже купить, простую виллу в окрестностях Каира или Александрии, и жить там безвыездно, по крайней мере, лет десять... что от такой перемены жизни знаменитость вполне ручается за этот продолжительный срок, да еще обещает прибавить еще столетие впоследствии, даже с правом возвращения через десять лет на родину...
— Граф поверил, да это и похоже было на правду, сразу ожил, повеселел; даже румянец появился на его впалых, мертвенных щеках... С графиней даже дурно сделалось, конечно, от радости, Тромпетович многозначительно посмотрел на меня и приподнял брови. Ну... что же тут удивительного, что мы все трое пришли, наконец, к вышесказанному решению.
Однако, в сборах и приготовлениях прошло почти две недели; знаменитость из Петербурга продолжала посещать нашего больного. Я, как доктор, конечно, согласился вполне с его диагнозом и предсказаниями... Наконец, время пришло. Была чудная, темная ночь, вот как эта... Граф в тот вечер сделал мне честь посетить мое скромное, уединенное жилище. Он был настолько силен, что даже сделал эту прогулку пешком, опираясь с левой стороны на руку отца Иозефа, с справой — на плечо своей кроткой и милой графини; я, как любезный хозяин, шел впереди, запасшись букетом дивных белых роз.
Мы пришли. Улицы были пусты, и никто нас не мог видеть, кроме нескольких черномазых индивидуумов, которым до нас не было никакого дела.
Я усадил слегка уставшего пациента в покойное, раскидное кресло, показал ему несколько удивительных свидетелей глубокой древности, лично добытых мною из раскопок в Луксоре, и, заметив, что граф несколько волнуется, больше чем следует, дал ему понюхать из крохотного пузыречка, случайно очутившегося под моей рукой. Граф вздрогнул, сделал, было, попытку приподняться, беспокойно посмотрел в ту сторону, где только что за тяжелой ковровой драпировкой скрылись его жена с духовником, и умоляющим, детским взором уставился мне прямо в глаза. Странное явление!.. Я много раз замечал этот последний взгляд у своих пациентов.