– А женщины в этой истории были? – спросил Крымов. – Как правило, без них никуда. Шерше ля фам. Хотя бы одна?
– Представьте себе – да, – вновь присел на край стола хозяин кабинета. – Она была музой Венедикта Смолянского. У нас в архиве есть кое-какие письма, журналиста Лапшина-Трюггви в первую очередь, свидетельства врачей Постниковской лечебницы, одного полицмейстера в том числе. Но вам неделю их разбирать, а я расскажу в двух словах. Они были влюблены друг в друга еще в Петербурге, потом она исчезла, и, как я понимаю, неспроста. Обещала вылечить своего возлюбленного и принеслась к нему сюда, в Царев, с каким-то снадобьем. Достала его через третьи или даже десятые руки. Прямо-таки амброзию, – усмехнулся Кравцов. – И тут случилось невероятное. Якобы случилось. Об этом как раз и писал Лапшин-Трюггви. Художник Семен Зарубин, их общий друг, как оказалось, всю жизнь завидовавший таланту своего товарища Смолянского, сбежал с этим снадобьем. Прихватил и был таков. Исчез с горизонта. Канул в Лету.
– Вот это да-а, – протянул Крымов. – Как вам такой поступок, коллеги?
– Отвратительно, – честно призналась Кассандра.
– Подонок, – вынес строгий вердикт Антон Антонович. – А почему Лапшин-Трюггви, кстати?
– Его мать была полунемкой, полушведкой.
– Ясно. И что с ним было дальше? С Венедиктом?
– Болезнь Смолянского прогрессировала, и через какое-то время он умер. Дело в том, что последние несколько лет он провел в своем доме в Цареве.
– В бабушкином доме? – уточнил Крымов.
– Именно. К тому времени та уже упокоилась с миром. По легенде, когда художнику становилось лучше, он лепил в небольшой мастерской скульптуру «Незнакомки». Эта женщина ухаживала за ним, она же похоронила его. И отдала, как говорили старые искусствоведы, глиняный слепок на отливку из бронзы. Но документально это нигде не подтверждено, как и реальность этой женщины. Была – не была? Но если была, то сделала еще кое-что перед его смертью. Она не хотела расставаться с его сердцем.
– Как это? – спросил детектив.
– Якобы она сожгла его, поместила в сосуд и замуровала эту урну где-то в доме, то ли в стене, то ли где-то еще. Постойте. – Кравцов вновь сполз со стола и подошел к одному из стеллажей. – Вот она, энциклопедия Царева в трех томах; второй том, сейчас, дамы и господа, – искусствовед наконец-то сел с книгой за свой большой стол и стал листать объемный том. – Смолянский… Так-так… Судя по письмам… Местная легенда гласит… Ага… «Сердце художника и ключ покоятся под шпилем-флюгером с ласточкой…» Поди пойми, что это. Вот и фотография самого дома, посмотрите…
Трое посетителей спрыгнули с дивана и подбежали к столу, причем бодрый старичок, демонолог и маг, опередил всех.
– Вот старое фото, еще с флюгером, а это дом в нынешнем состоянии, аварийном, уже с выбитыми окнами и без ласточки… Администрация города дожидается, когда его наконец признают аварийным, без надежды на восстановление фондом, с которого снимается ярлычок «исторический памятник».
– Это на пересечении Льва Толстого и Алексеевской? – спросил Крымов. – Если идти в сторону площади?
– Именно так.
– Я знаю его.
– Да все его знают – Дом Смолянской. Уверен, его запустили до такого позорного и плачевного состояния исключительно ради того, чтобы поскорее снести и «разумно обустроить территорию», как говорится, «использовать землю по назначению», «дать прибыльному делу ход». Две кариатиды, уникальный фриз, архитрав, карниз – все по барабану. Конечно, эти архитектурные излишества здорово поизносились, но если их восстановить, а? Да, и шедевральная изразцовая старинная печь! Ой, какая печь! Правда, почти все изразцы пооблупились, но по образцу можно отлить новые. Местные керамисты сказали: сделаем. Куда там!
– А что стало с Лапшиным-Трюггви? – спросил Крымов.
– Он уехал в Петербург, а потом на родину матери, в Швецию, там ему досталось наследство; взял псевдоним и стал, кажется, писателем. Россию он бросил навсегда. Исчез из поля зрения. О Семене Зарубине история просто забыла. Такова судьба подлецов!
– Значит, все это правда? – шагая по мраморной лестнице вниз, говорил Крымов. – И трое друзей были, и Метелица. Только рассказ Йозефа Кале представил нам эту историю как сказку, а господин Кравцов изложил ее сухим языком материалистического реализма. Даю руку на отсечение, что за псевдонимом «Йозеф Кале» и скрывается Лапшин-Трюггви, который был свидетелем всех этих событий, он не просто так уехал из России и взял другое имя. – Они прошагали холл и вышли из прохладного коридора музея на теплую солнечную улицу. – Будучи свидетелем, он решил навсегда скрыться с глаз опасного товарища – Семена Зарубина.