Выбрать главу

нарушенье порядка, оплошность запретных

рыданий.

Всем больным стало хуже. Но все же – канун

Рождества.

Завтра кто-то дождется известий, гостинцев,

свиданий.

Жизнь со смертью – в соседях. Каталка

всегда не пуста —

лифт в ночи отскрипит равномерность

ее упаданий.

Вечно радуйся, Дево! Младенца ты

в ночь принесла.

Оснований других не оставлено для упований,

но они так важны, так огромны,

так несть им числа,

что прощен и утешен безвестный

затворник подвальный.

Даже здесь, в коридоре, где елка —

причина для слез

(не хотели ее, да сестра заносить повелела),

сердце бьется и слушает, и – раздалось,

донеслось:

– Эй, очнитесь! Взгляните – восходит

Звезда Вифлеема.

Достоверно одно: воздыханье коровы в хлеву,

поспешанье волхвов и неопытной Матери

локоть,

упасавший Младенца с отметиной чудной

во лбу.

Остальное – лишь вздор, затянувшейся лжи

мимолетность.

Этой плоти больной, изврежденной

трудом и войной,

что нужней и отрадней столь просто

описанной сцены?

Но корят – то вином, то другою какою виной

и питают умы рыбьей костью обглоданной

схемы.

Я смотрела, как день занимался в десятом часу:

каплей был и блестел, как бессмысленный

черный фонарик, —

там, в окне и вовне. Но прислышалось

общему сну:

в колокольчик на елке названивал

крошка звонарик.

Занимавшийся день был так слаб, неумел,

неказист.

Цвет – был меньше, чем розовый: родом

из робких, не резких.

Так на девичьей шее умеет мерцать аметист.

Все потупились, глянув на кроткий

и жалобный крестик.

А как стали вставать, с неохотой глаза

открывать,

вдоль метели пронесся трамвай, изнутри

золотистый.

Все столпились у окон, как дети:

– Вот это трамвай!

Словно окунь, ушедший с крючка:

весь пятнистый, огнистый.

Сели завтракать, спорили, вскоре устали,

легли.

Из окна вид таков, что невидимости

Ленинграда

или невидали мне достанет для слез и любви.

– Вам не надо чего-нибудь?

– Нет, ничего нам не надо.

Мне пеняли давно, что мои сочиненья пусты.

Сочинитель пустот, в коридоре смотрю

на сограждан.

Матерь Божия! Смилуйся!

Сына о том же проси.

В день Рожденья Его дай молиться и плакать

о каждом!

1985

Юргис Балтрушайтис (1873–1944)

Вифлеемская звезда

Дитя судьбы, свой долг исполни,

Приемля боль, как высший дар…

И будет мысль – как пламя молний,

И будет слово – как пожар!

Вне розни счастья и печали,

Вне спора тени и луча,

Ты станешь весь – как гибкость стали,

И станешь весь – как взмах меча…

Для яви праха умирая,

Ты в даль веков продлишь свой час,

И возродится чудо рая,

От века дремлющее в нас, —

И звездным светом – изначально —

Омыв все тленное во мгле,

Раздастся колокол венчальный,

Еще неведомый земле!

1912

Владимир Бенедиктов (1807–1873)

Елка Отрывок

Елка, дикую красу

Схоронив глубоко,

Глухо выросла в лесу,

От людей далеко.

Ствол под жесткою корой,

Зелень – все иголки,

И смола слезой, слезой

Каплет с бедной елки.

Не растет под ней цветок,

Ягодка не спеет;

Только осенью грибок,

Мхом прикрыт – краснеет.

Вот сочельник Рождества:

Елку подрубили

И в одежду торжества

Ярко нарядили.

Вот на елке – свечек ряд,

Леденец крученый,

В гроздьях сочный виноград,

Пряник золоченый.

Вмиг плодами поросли

Сумрачные ветки;

Елку в комнату внесли:

 – Веселитесь, детки!

Вот игрушки вам. – А тут,

Отойдя в сторонку,

Жду я, что-то мне дадут —

Старому ребенку?

Нет, играть я не горазд:

Годы улетели.

Пусть же кто-нибудь подаст

Мне хоть ветку ели.

Буду я ее беречь, —

Страждущий проказник, —

До моих последних свеч,

На последний праздник.

К возрожденью я иду;

Уж настал сочельник:

Скоро на моем ходу

Нужен будет ельник.

24 декабря 1857

Привет старому 1858 году

А! Новый! – Ну, милости просим.

Пожалуйте. – Только уж – нет —

Не вам, извините, приносим,

А старому году привет.

Характер ваш нам неизвестен,

Вы молоды слишком пока, —

А старый и добр был, и честен,

И можно почтить старика.

К чему же хитрить, лицемерить,

Заране сплетая вам лесть?

Нам трудно грядущему верить,

Мы верим тому, что уж есть.

А есть уже доброго много,

От доброго семени плод

Не худ будет с помощью Бога.

Не худ был и старенький год.

По солнцу он шел, как учитель,

С блестящей кометой на лбу,

И многих был зол обличитель, —