Когда к крыльцу вышла рыжая кошка ближайших соседей в поисках чего-нибудь поесть и где согреться - а они буквально никогда не пускали ее в дом, - он почувствовал необъяснимое желание пнуть чертову тварь. Более того - убить. Пришлось напрячь всю силу воли, чтобы не ударить кошку, не схватить за хвост и не размозжить ей голову об стену, а потом зашвырнуть тушку в лес.
Кошка пялилась на него, сперва просто из любопытства. Затем, словно учуяв опасность, ее глаза расширились, а шерсть на загривке встала дыбом. Спустя миг она развернулась и бросилась в чащу.
- Слава богу, - прошептал он, переполненный облегчением. - Слава богу.
Он всегда любил животных, особенно эту кошечку, гулявшую по округе. Но теперь она его боялась.
Вот до чего дошло? Такой могучий гнев, что угрожает захватить его целиком? Что Лэндон готов убить невинное животное?
Нельзя поддаваться гневу.
И все же, когда он встал, кровь его словно стала жидким пламенем. Глубокий вдох за глубоким вдохом; долгие, до хруста, потягивания; напевать про себя мягкую приятную мелодию. Но ничто не охладило жар, боль растекалась по телу и разуму.
Не успев осознать, что он делает, он уже колотил кирпичную стену кулаками.
Получи, Ханна! Получи! Получи! ПОЛУЧИ!!!
В отдалении он услышал голос, похожий на его собственный, стоны, исполненные чистейшей муки. Затем в правую руку ворвалась боль, и он увидел на бледном кирпиче темное пятно крови.
От мизинца от запястья на его руке практически отсутствовала кожа.
Из последних сил он прокричал в лес:
- Смотри, на что ты меня толкаешь!
Когда машина Ханны въехала на длинную подъездную дорожку, он уже прибрал разбитую лампу и кровь, и забинтовал ободранную руку. Не считая бинта - и голоса, как наждаком по ржавому металлу, - признаков приступа ярости не наблюдалось. Войдя в дверь со слишком опрятным видом для человека, который все утро танцевал и общался с подругами, она приветствовала его своей обычной улыбкой и быстрым объятием, едва обратив внимание на сиплый голос, когда он произнес:
- Долго тебя не было.
- Ну, ты сам знаешь, как у нас бывает. Особенно эта Джинни Эсберри. Готова трепаться, пока без сил не упадет.
Вот она перед ним - высокая, светловолосая, прекрасная - красивее, чем десять лет назад. Его сердце кольнуло при воспоминании об ушедших временах, когда он верил, что она, может быть, все-таки его любит.
- Я опрокинул и разбил лампу в гостиной, - сказал он, зная, что это ее любимая и она сразу заметит ее пропажу. - Прости. Не привык, что она там стояла, - это, кстати было правдой. Они передвинули ее с обычного места у переднего окна к дивану, когда ставили вчера рождественскую елку. Он поднял перевязанную руку. - Еще и порезался.
- О, нет, - сказала она с сочувствующим выражением, и, наконец, озадаченно взглянула на него: - А что с голосом?
Он покачал головой в напускном огорчении.
- Чертова простуда. Проснулся сегодня, а глотку словно кошки дерут.
- Прими “Бенадрил”.
- Уже.
Она вошла в гостиную и нахмурилась при виде пустого места у дивана.
- Черт. Ну ладно, всегда можно купить новую.
- Прости. Я такой неуклюжий.
- Нарядим сегодня елку, да?
- Конечно.
- Приготовил игрушки?
- Еще вчера.
- А, верно, - сказала она с равнодушным смешком. - Я и забыла.
Будто уже забыла, как это - выказывать искреннюю симпатию мужу.
- Ладно, я схожу в ванную, а потом начнем развешивать гирлянды - если хочешь.
- Да, давай.
- Вот что. Откроем бутылку вина. Войдем в подходящее настроение, да и горлышку твоему не помешает.
Он улыбнулся, почти поверив, что она говорит от сердца.
- У нас есть новая бутылочка «Альянико» из Вилла Аппалачиа. Как тебе?
- Отлично, - сказала она. - Помню, как мы его раньше любили.
В столовой, примыкавшей к кухне, на деревянном стеллаже с двадцатью бутылками он нашел «Альянико», которое они выбрали во время недавнего посещения ближайшей винодельни. Прихватил пару бокалов, отнес бутылку на кухню и открыл, осознав, что его охватила печаль, словно внутри него увяло и погибло что-то, что он очень ценил,
Теперь все вино мира не исправит то, что случилось между ними.
Он наполнил оба бокала, отнес в гостиную и поставил на столике у окна. На полу у основания свежесрубленной, идеально конической «лейланд сайпресс», которую он принес вчера, стояли три большие коробки. Он открыл первые две, заполненные едва ли не с горкой украшениями всех форм и размеров, в основном завернутых в папиросную бумагу. Большинство передали родители Ханны, и она настаивала, чтобы их повесили все. В третьей коробке, поменьше, лежало несколько гирлянд, как минимум одна из которых принадлежала его бабушке с дедушкой. Особенно он любил гирлянды с жидкостью, которая пузырилась, когда они светились.