Мама на полу вопила и выкрикивала имя моего брата, ее руки и колени были в крови. Папа был с ней, пытался ее успокоить, но кричал чуть ли не громче чем она. Он старался не смотреть на комнату, он смотрел на маму, глаза которой разглядывали каждый его сантиметр.
Наверно, я был слишком шокирован, чтобы отреагировать так, как нужно. Или, может быть, после того, что мы натворили, глубоко внутри, я ожидал чего-то подобного. Но я подошел к перекрученному Дэвиду поближе и осмотрел эту мерзость, кусок за кусочком. Я уже говорил, что набитый углем, окровавленный снеговик, бывший Дэвидом, был почти целым. Последнюю часть я нашел насаженной на самую макушку елки. Или, точнее, последние три части. Я не проверял, но могу поспорить что в кожаном мешочке было два округлых уголька - там, где они должны были быть. Верхушка дерева должно быть была смята довольно сильно, потому что последняя кусок торчал прямо вверх. Точно так же, как тогда, когда он нырял в Кристи.
- Почему? - сказала мама. Слово прозвучало грубо и оборвалось так, словно у нее болело горло. Ее глаза были красными, как кровь, пропитавшая ковер под ней. - Зачем кому-то делать это?
Папа держал ее и качал головой, уткнувшись лицом в макушку ее головы, спрятавшись за ее растрепанными волосами. Наверное он матерился, но разобрать слов я не мог.
На камином, примерно в футе на носками из кожи, было выложенное елочной гирляндой слово. В стену были вбиты маленькие гвоздики, чтобы провод мог на чем-то держаться и образовывать нужные буквы. Разноцветные. В виде мерцающего узора.
«Плохой».
- Ты говоришь ерунду, - говорит папа. - Дэвид не мог… У меня хорошие мальчики и они не могли…
Я рассказываю ему все. Все, что могу вспомнить. В секретах больше нет пользы. Я знаю: он увидит правду достаточно скоро. Раньше, чем закончится день. В любую секунду, насколько я знаю. Папа просто стоит и изучает пол, словно на нем есть ответы. Я знаю, он пытается осмыслить, как его сыновья могли быть частью чего-то настолько ужасного как то, что мы натворили.
Одри испускает новый крик и выдергивает папу из этого. Он бросает на меня еще один взгляд, словно пытаясь решить - я все еще ему сын или нет, затем поворачивается ко мне спиной и бежит обратно в спальню. Прежде, чем он туда добрался, выбегает мама с прижатым к уху сотовым телефоном, затем убирает его и смотрит на экран.
- Берл, сигнала нет. Как такое может быть?
- Я точно знаю как, - говорю я. - Никто не поможет. Всё, что мы сейчас можем - попробовать одолеть его.
- Одолеть его? Кого?
- Хватит этого дерьма, Бобби, черт тебя возьми. Ты слышишь меня? Хватит!
- Что здесь происходит, - спрашивает мама и снова набирает 911, но с тем же результатом.
- Ты наверно не знаешь, что случилось, потому что другие парни переехали после того Рождества. После того, что случилось с Дэвидом.
- Закрой рот, мальчишка! - папа толкает меня, но я лишь делаю несколько шагов назад.
Мамин взгляд мечется между мной и папой. Одри выкрикивает мое имя и имя Господа, и молит одного из нас прекратить боль.
- Они переехали, потому что думали, что он не найдет их. Но он нашел. Я разузнал куда они переехали, все выяснил и сомнений нет - все они мертвы. Каждый из них.
- Жизнью клянусь, Бобби, если ты не прекратишь этот бред прямо сейчас...
- О ком ты говоришь? И какое… какое отношения все это имеет к твоему б-брату?
- Этан уехал в Оклахому. Его нашли под рождественской елкой три года назад. Разрубленного и разложенного в двенадцать коробок. Каждая прижата угольком. Вы знаете, во что были обернуты эти коробки?
- Бобби… пожалуйста. Пожалуйста… хватит, - мама обеими руками держит телефон у груди и медленно качает головой.
- В его кожу. Нарезали, сложили и обернули каждую коробку. Туго завязали. Перед всем этим, серебристой мишурой растянутой по полу было выложено слово «Плохой».
Папа подходит еще раз и пытается схватить меня, но я перехватываю запястья и толкаю его к стене, опрокинув последнюю фотографию, на которой мы запечатлены всей семьей.
- Отпусти меня, сукин ты сын!
- Бобби прекрати! Прекрати это!
- Боообббиии! Боже, перестань, это больно.