Ему хотелось прикоснуться к ее щеке. Он, конечно, никогда бы на это не отважился: щеки Катрин были святыней, к ним нельзя было прикасаться всуе. Все ее лицо было неприкосновенно. Ее руки были тонкими, хрупкими произведениями искусства. А тело? Можно ли вообще думать о ее теле? Можно ли представлять его себе обнаженным? Можно ли мысленно погладить ее бедра? Только бедра, честное слово!
Натали наконец добилась своего. Ей удалось… впрочем, опустим детали. Он был в ней. Она стонала и сыпала направо и налево прилагательными вроде «твердый», «длинный», «большой», «влажный» и пр. Но потом дело вдруг приняло опасный оборот. Язык Натали обрушился на его лицо и, в одно мгновение излив на него не менее литра слюны, ворвался в его рот и заметался там в неистовой пляске.
Макс напряг все оставшиеся в его распоряжении мышцы рук и ног, сжал кулаки и попытался представить, что его целует не Натали, а Катрин. Это не сработало. В его биографии было лишь одно существо женского пола, способное так же жадно впиваться в губы, как Натали, — жирная Сиси.
Макс нечеловеческим усилием воли подавил первый мощный натиск тошноты и вырвал голову из тисков Натали.
— Ты чего? — произнесла она, не прерывая стонов.
— Может, нам поменяться местами? — спросил Макс слабым голосом.
— Ох уж эти мне мужчины! Обязательно вам надо быть сверху и задавать ритм!.. — ответила Натали.
Это прозвучало как «Еще чего! Перебьешься!» Еще сильнее стиснув его бедрами и вонзив ему ногти в шею, она на целую минуту погрузила язык в его рот.
Содержимое его желудка — пропитанные кофе куски пирога из крыжовника — с бешеной скоростью понеслось по кругу, как в центрифуге стиральной машины. Он попытался еще раз прибегнуть к помощи Катрин, зацепившись за нее мыслями.
Почему он просто не сказал ей, что безумно в нее влюблен? Чем это ему грозило? Разве она не обещала ему исполнить любое его желание в обмен на Курта?..
Вот он опять вернулся в тот сон: она сидит перед ним в желтом космическом скафандре. Ему видны только ее миндалевидные глаза. (У нее ведь, кажется, миндалевидные глаза?) «Ты кладешь руки мне на шею и медленно проводишь всеми десятью ногтями по спине…», — мысленно говорит он ей.
Как она на него смотрит! Как потрясающе двигает пальцами! О, эти пальцы у него на спине! Его тело конвульсивно дернулось. Он попытался закрыть рот. Но в нем был язык Натали. В нем была жирная Сиси.
Макс приподнял голову. Он чувствовал, что его вот-вот вырвет. Натали опять прижала его голову к подушке и оторвалась от его губ. Ее движения становились все быстрее, а стоны все гортаннее.
Страх смешался в нем с болью, сознанием собственного бессилия и неукротимым вожделением к Катрин. «Ты бы сделала это для меня? — мысленно спросил он. — Пожалуйста, сделай это поскорее, я больше не могу терпеть!» — умолял он ее. «Спасибо за пирог и кофе», — ответила она с садистской вежливостью. Он овладел ею, целуя ее в обе щеки. Она вырвалась, горько заплакала, завыла, как волк, захныкала, как ребенок. Нет, это было не хныканье. Это было скорее лошадиное ржание. Звонкое ржание дикой лошади.
Натали выгнула спину и в ужасе вскрикнула:
— Что-о-о-о это?!..
Прежде чем решиться открыть глаза, Макс сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.
Над ним стоял Курт. Его взгляд был устремлен куда-то в пустоту. Он словно окаменел на ходу, превратившись в изваяние. Из пасти его торчал пластмассовый сэндвич с колбасой, который под грудью Натали, как под молотом, с секундными интервалами издавал кваканье и ржание.
— Это Курт, — сказал Макс и обнял голову своего спасителя.
— Фффу, гадость! — воскликнула Натали со слезами гнева на глазах. — Я вот-вот должна была кончить!
— Извини… Мне кажется, ему срочно нужно на улицу, — ответил Макс, выпрямился и пригладил волосы.
Пока Натали, изрыгая проклятия, одевалась, он гладил собаку, неподвижно стоявшую посреди комнаты.
Когда гостья с треском захлопнула за собой дверь, он вынул сэндвич Катрин из пасти Курта и прижал его к груди.
Пятнадцатое декабря
В субботу Катрин сама себя удивила тем, что не расклеилась и не поплыла по течению и что жизнь в своей невыносимой предрождественской скудости заставила ее считаться с ее законами. В девять часов прозвонил будильник. В пять минут десятого она встала, долго принимала душ (хотя в этом не было особой необходимости), с помощью зубной нити удалила изо рта последние (незримые) остатки этого мерзкого пирога из крыжовника и с остервенением выполоскала рот. Потом в течение трех секунд размышляла, подходит ли этот день для рождественского шопинга, и пришла к выводу, что не подходит.