Она высунула голову из-под одеяла, повернулась к обнаруженному предмету и чуть приоткрыла глаза. В ту же секунду из нескольких составляющих ее чувственного восприятия сложился некий образ — слишком быстро для истерического вопля, слишком медленно для инфаркта. Катрин тронула предмет. Он издал какой-то жутко визгливый звук. Это был «говорящий» пластмассовый сэндвич. Когда раздражитель находился на полпути к месту обработки в мозгу Катрин, на ее плечо что-то опустилось. Рука. Угловатая. Тонкая. Волосатая. Густоволосатая. В тот же момент в лицо ей повеяло теплом. А в нос ударил запах — гниловатый, как запах листвы из сточной канавы.
Катрин резко распахнула глаза и увидела некий бородато-волосатый лик. Курт! Он таращился на нее своими крупными искрящимися стекляшками кофейного цвета. Его морда ритмично терлась о простыню в нескольких миллиметрах от ее носа. Сняв языком с губы обильную порцию пенной слюны, он метнул несколько капель на подушку Катрин. Каждые две-три секунды из чрева Курта вырывался протяжный грозно-блаженный рык.
Где-то в отдалении его дратхааровский хвост так же ритмично колотил по краю кровати. Катрин знала, что так собаки ведут себя, когда им хорошо. Она остро почувствовала свою полную зависимость от ситуации и поняла, что не имеет ни ментальной способности, ни моральной готовности искать из нее выход. Она ничего не могла прибавить к этой утренней встрече. Курту было хорошо. Он лежал, распластавшись, как игральная карта, и вытянувшись, как длинный рожок для обуви, поперек ее двуспальной кровати на недавно еще белой, а теперь черно-бурой натяжной простыне. Он прекрасно себя чувствовал. Катрин порадовалась за него. Все про него забыли, и он решил извлечь максимальную пользу из своего бедственного положения.
Как ни странно, Курт первым покинул кровать. Он лучше ориентировался в новых условиях, чем Катрин. Поскольку он уже все равно стоял перед дверью в ванную, она решила загнать его под душ. С полом ничего не будет, а ей самой было уже на все наплевать. У нее все равно не было особых планов. Часы показывали полвосьмого, оставалось полчаса до начала работы. Первые офтальмологические пациенты уже, наверное, вслепую бродили вокруг клиники. Доктор Харлих уже наверняка пришел и готовился к своему ежеутреннему приветствию: «Доброе утро, прекрасная фройляйн! Желаю вам приятного первого рабочего дня последней, очень напряженной, предпраздничной рабочей недели. Сегодня ожидается тридцать пациентов. Если я вам зачем-нибудь понадоблюсь — звоните мне в любое время…»
А она торчит дома и купает какого-то шелудивого пса, с которым только что делила постель. Видели бы ее мать с отцом! Курт стоял в ванне, как заброшенный памятник павшим воинам, включив мигалку своего предупредительно-сигнального устройства — искрящиеся стекляшки кофейного цвета — и делая вид, что в любой момент может запретить подачу воды. Когда Катрин обтирала его, он рычал, как енот-полоскун, а когда расчесывала, трубил, как олень. Он показался ей на редкость живым, как будто наглотался возбуждающих таблеток.
Пока Катрин одевалась, Курт нервно ходил взад-вперед по прихожей. Несколько раз он с остервенением бросался на «говорящий» пластмассовый сэндвич, вонзал в него клыки и швырял в сторону. Сэндвич звонко ржал, но тут же замолкал, ударившись о стену. Курт застывал перед ним, словно окаменев, считал про себя до пяти (поскольку счет до десяти вряд еще успел освоить) и опять прыгал на «говорящий» кусок пластмассы. Если бы Катрин не знала, что Курт никогда бы не стал заниматься такой ерундой, она бы подумала, что он играет.
«Кстати, о собаках, — подумала Катрин. — Пора бы мне уже кое о чем задуматься. Например: как могло случиться, что этот пес переночевал у меня, а я ничего не заметила? Или еще интереснее: что теперь с ним делать? А это, собственно, моя проблема? Нет. Это проблема его хозяина, у которого аллергия на поцелуи. Могу я оставить собаку дома одну? Могу. Хочу я ее оставлять одну дома? Нет, не хочу».
Ей нравилось, что Курт у нее. Из него наверняка получится отличная амбулаторная собака. Пусть сопровождает ее в клинику. Пока он — ее собака. Эта мысль вызвала у нее приятное чувство ласковой мести. «Теперь он у меня на поводке, — подумала она. — Твой хозяин, этот козел, у которого аллергия на поцелуи!»
Макс провел бессонную ночь. Вечером, после своего позорного бегства из дома Катрин, он ощущал острую нехватку всего, что делает человека человеком. Меньше всего ему не хватало Курта, поэтому он и не заметил его отсутствия. Только войдя в квартиру и увидев кресло, под которым не лежал и не спал Курт, он понял, что где-то его забыл — то ли в парке, то ли (еще одна страшная мысль для его переполненного страшными мыслями мозга) на месте самого бесславного поражения из всех, что ему довелось потерпеть на поле любовной брани, то есть там, куда ему, в сущности, теперь была заказана дорога.