кие науки? Всем известно, что ученые - приверженцы богохульных теорий, вроде этого ужасного дарвинизма. Человек, венец природы человеческой, произошел от обезьяны. Вы только вдумайтесь! - женщина почти сорвалась на крик. Лоретт, пунцовая от стыда до корней волос сидела на своем месте, с трудом подавляя желание вскочить на ноги и убежать из этой комнаты, куда глаза глядят. Благодаря ее матери, праздник вновь был на грани того, чтобы окончиться полным провалом. Нервы девочки были натянуты до предела. Вдобавок ко всему, ее вдруг скрутил приступ судорожного кашля, отчего из ее бокала во все стороны разлетелись брызги безалкогольного крюшона. - Лоретт, несносная ты девчонка, сколько еще мадам Жислен нужно будет вбивать в твою голову правила поведения за столом? - закричала мадам Ферье, на платья которой попали брызги напитка. - Мало того, что ты из рук вон плохо ведешь себя весь день, ты еще и опозорила меня перед гостями. Марш в свою комнату, твой праздник на сегодня окончен, а с наказанием мы разберемся позже. Это была последняя капля. Руки Лоретт сжались в кулаки, не помня себя от ярости, она вскочила из-за стола, едва не перевернув на себя тарелку, и закричала: - Вы же прекрасно знаете, что я в произошедшем нет моей вины, матушка! За что вы так жестоки со мной, даже когда я не делаю ничего дурного? Вы прекрасно знаете, что я нездорова и сделала это не со зла. - Однако же, это не отменяет того, что вы нарушили все правила приличия, мадемуазель, - сухо ответила мадам Жислен, до того державшаяся в стороне от семейной ссоры. - Вы! Вы просто невыносимы! - воскликнула Лоретт со слезами в голосе. - Ненавижу и вас и матушку, и вашего Жозефа Дюбуа, который ведет себя, как неотесанный грубиян! И в монастырь я не пойду и в бога не верю!.. - в запале девочка даже не сразу поняла, что после этих ее слов в комнате воцарилась звенящая тишина. Не дожидаясь, пока сидящие за столом гости придут в себя, девочка вылетела за дверь и что есть духу, помчалась по коридору к библиотеке. Слез, как не странно в этот раз не было, лишь где-то в районе грудной клетки медленно ворочался мерзкий, мешающий дышать, колючий комок неизвестного происхождения. Добравшись до уже знакомых двустворчатых дверей, она вбежала в комнату и рухнув, как подкошенная, в одно из кресел, невидящим взглядом уставилась на пляшущее в камине пламя. Дыхание вырывалось из груди с протяжными хрипами и присвистом, а сердце колотилось, как сумасшедшее. Из оцепенения ее вывело чье-то осторожное прикосновение. Вздрогнув, она тотчас же обернулась, в любую секунду готовая сорваться с места и убежать, но к ее облегчению, она увидела лишь знакомые темные волосы и старомодный темно-бордовый камзол. Гаэтан, стоявший возле ее кресла кинул на нее понимающе-тревожный взгляд и ласково прикоснувшись к ее плечу, участливо проговорил: - Что случилось, мадемуазель? Кто вас так огорчил в этот прекрасный светлый праздник? От тепла и искреннего сочувствия, прозвучавших в его голосе, Лоретт ощутила, как ворочающийся в груди колючий ком лопнул, а по щекам наконец-то покатились крупные горячие слезы. Уткнувшись лицом в мягкую обивку кресла и чувствуя, как рука ее нового знакомого осторожно гладит ее по спине, Лоретт разрыдалась в голос, кашляя и захлебываясь плачем. Когда истерика немного отступила, девочка выпрямилась, и с благодарностью приняв из рук юноши платок, утерла лицо. - Благодарю вас, мсье Гаэтан и прошу простить за мое неподобающее поведение, - учтиво произнесла она, склонив голову и возвращая ему платок. - О, не стоит извинений и благодарностей, - принялся он отнекиваться, - лучше расскажите, что вас гнетет. Вы так горько плакали, что просто сердце разрывалось от жалости. Помявшись, Лоретт огляделась по сторонам, все еще не решаясь открыть перед новым знакомым душу, но глаза ее собеседника светились таким неподдельным теплом и участием, что слова полились будто бы сами собой. Выслушав девочку, Гаэтан молча взял ее за руку, вопреки ожиданиям и кажущейся эфемерности, его ладонь оказалась мягкой и теплой. - Я понимаю, вас, мадемуазель, моя история очень похожа на вашу. Устроившись поудобнее в глубоком кресле, Лоретт обратилась в слух, желая выслушать грустную историю юноши, отнесшегося к ней с таким вниманием и заботой. - Я вырос в одном из беднейших приютов Парижа, при монастыре святой Жаннет. Денег частенько не хватало даже на самое необходимое. Сироты были вынуждены носить одежду, которую жертвовали приюту богатые прихожане. Питаться тоже зачастую приходилось крайне скудно, как говорится, «чем бог послал». Но, несмотря на это, в нашем приюте все были очень дружны и жили как одна большая дружная семья. Первые десять лет моей жизни можно было даже назвать счастливыми, несмотря на то, что жили мы бедно. Последнее Рождество в приюте я запомнил, как одно из самых счастливых в моей жизни. При этих словах, Лоретт покосилась на него, тщетно пытаясь найти в этой истории параллели со своей жизнью, но, поразмышляв, решила дать юноше высказаться и уже после этого делать какие-то выводы. - В тот день, - продолжал Гаэтан, мечтательно глядя куда-то в пространство, - стоял ужасный мороз, и за окнами свирепствовала настоящая вьюга, но в приюте было уютно и тепло. Когда мы спустились в главный зал, где всегда проводились всевозможные празднества, нас уже ждала сверкающая свечами высокая елка, почти задевающая ветвями потолок. Под ней лежали ежегодные подарки от попечителей - разноцветные вязаные свитера и кульки со сластями. В честь праздника, нас рассадили вокруг елки, вручив каждому причитающийся ему кусок вкуснейшего рождественского пудинга, а потом, после торжественного богослужения, мы высыпали на двор. Какую снежную битву мы тогда устроили... - лицо юноши приняло мечтательное выражение, а взгляд затуманился. Он явно был в этот миг где-то далеко от поместья дядюшки, словно перенесшись в то далекое рождественское утро, когда был по-настоящему счастлив. Лоретт уже открыла, было, рот, чтобы спросить, что же было дальше, когда в коридоре, ведущем к библиотеке, раздались шаги. Услышав их, Гаэтан тут же распрощался с девочкой, пообещав продолжить свою историю в другой раз, и направился куда-то в глубь библиотеки, после чего Лоретт услышала лишь глухой стук какой-то двери. Со страхом посмотрев в сторону входа, девочка принялась озираться по сторонам, думая, как выпутаться и этой принимающей скверный оборот ситуации. Но, к сожалению, шаги звучали уже совсем близко, и ей не оставалось ничего иного, кроме как спрятаться за одним из стоящих в комнате массивных кресел. Не успела она юркнуть в это не самое надежное, но все же убежище, как по ковру зашуршал подол чьего-то длинного платья и раздался стук каблуков. Услышав его, Лоретт сжалась в комок, представляя, как ее сей же час выволокут из-за кресла и подвергнут суровому наказанию, которое ей не хотелось даже представлять. Но, к ее изумлению, никто не спешил вытаскивать ее из-за кресла за руку или за волосы, а зазвучавший, после того как смолкли шаги, голос не имел ничего общего ни с визгливым фальцетом мадам Жислен, ни со спокойным холодным голосом матери. Этот голос был мелодичным и ласковым, и принадлежал той самой незнакомке, что заключила ее в объятия в холле. - Выходи, дитя мое, я знаю, что ты здесь, - ласково произнесла женщина, подходя ближе, - я здесь одна и тебе нечего бояться. Поняв, что прятаться больше смысла, девочка осторожно выглянула из-за кресла и, убедившись, что матери в комнате нет, вышла навстречу женщине. - Не бойся, мы и вправду тут одни, - успокаивающе произнесла мадемуазель Мирей, опускаясь на корточки перед собеседницей. - Тебе, наверное, интересно, кто я такая, не правда ли? - продолжала она, заметив в глазах Лоретт искорки любопытства. - Но сначала скажи, милая, много ли матушка рассказывала тебе о твоем отце? - Об отце? Нет, признаться совсем немного. Она не любит о нем говорить, а когда заговаривает, постоянно подчеркивает, что он нас предал и уехал куда-то далеко, когда я была еще совсем маленькой. Хотела бы я, чтобы он вернулся за мной и увез далеко-далеко, - грустно ответила девочка, глядя в пол. При этих словах губы мадемуазель Мирей дрогнули, но она сдержалась, сказав только: - Твой отец не смог бы тебя предать, он был очень честным, добрым и верным человеком. И поверь, моя милая, если бы он мог, он обязательно приехал и встретился с тобой, или прислал письмо, уж поверь мне, - произнесла она, ласково сжимая руку Лоретт. - Вы знали моего папу? Расскажите, каким он был! Почему же он не пишет и не приезжает повидать меня, если вы говорите, что он замечательный? - Лоретт задавала миллион вопросов один за другим, не давая женщине возможности ответить ни на один. Дождавшись, пока шквал вопросов иссякнет, Мирей грустно улыбнулась и ответила: - Я знала твоего отца почти так же хорошо, как саму себя, он был моим братом и поверь мне, он очень любил и твою мать, и тебя. Но когда тебе не было и года, они крупно поссорились, и он уехал в очень неспокойный район на востоке Франции и погиб в одном из сражений. Все что у меня осталось в память о нем - это старая фотография, сделанная незадолго до того, как он уехал на фронт. - А у вас не сохранилось это фото? - с замиранием сердца спросила Лоретт, одновременно горя желанием увидеть его, и боясь этого. Услышав ее вопрос, тетушка замерла и словно на что-то решаясь, протянула