— Со мной ты тоже не можешь спать здесь, — напомнил я ей, даже если мне, возможно, слишком нравилось, что ей нравилось не спать со мной рядом. — Потому что я слишком громко дышу. И занимаю слишком много места на кровати.
— И слишком жаркий, — добавила она. — Ты не можешь забыть это. Ты слишком чертовски горячий. Это все равно что спать рядом с печью.
— Верно. Мне тоже слишком жарко.
— Да, но я бы предпочла не спать с тобой здесь, — при этих словах ее руки разжались, ее ладони скользнули вверх по моим рукам и опустились на плечи.
— Ну, к счастью, теперь я закончил. Я буду рядом, чтобы бесить тебя без всякой уважительной причины каждую ночь, пока ты не заставишь меня вернуться к работе.
— Я думала об этом, — начала она, одарив меня своим серьезным лицом. — Мы всегда можем просто поменяться ролями. Я могу быть кормильцем, а ты можешь быть мистером мамой.
Алекс беспокоилась о том, чтобы быть мамой.
Она точно не призналась в этом, но это было почти в каждом нашем разговоре с тех пор, как она пропустила месячные после перехода на противозачаточные средства, которые, по-видимому, были не так эффективны, как ее прежние.
В то время как ее мама была рядом с ней, любила ее, она боролась со своими собственными демонами еще до рождения Алекс. Алекс во многих отношениях нуждалась в том, чтобы воспитывать себя. Затем, после самоубийства ее мамы, она была почти полностью предоставлена самой себе в этом мире. Это сделало ее немного более сдержанной эмоционально, более подавленной и, как она думала, более холодной.
И, может быть, это было правдой, что никто, встретив Алекс, не сразу подумал бы: Сейчас эта женщина рождена, чтобы быть матерью!
Однако это не означало, что в ней этого не было. В ней это было. Она ни хрена не умела готовить, и ей не доставляло удовольствия вести хозяйство, и, может быть, она не совсем бегала к кроваткам младенцев, которые были вокруг нас, охая и ахая над детьми, но это не значит, что у нее не было того, что нужно, чтобы быть матерью.
Она просто собиралась стать кем-то другим.
Это не означало, блядь, что она не сможет печь печенье, не сжигая его. Что имело значение, так это то, что независимо от того, сколько раз она превращала их в пепел, она продолжала стараться на мой день рождения и на праздники.
И не имело значения, что она не кричала, не волновалась и не заламывала руки, когда я резал палец ножом, или приходил домой окровавленный и в синяках. Что имело значение, так это то, что она закатывала рукава и убеждалась, что меня подлатали и обо мне позаботились.
Алекс было трудно любить, но, когда она любила, она делала это чертовски глубоко. Она делала это до мозга костей.
Я был почти уверен, что она видела это не так, как я. Так что она была убеждена, что собирается облажаться с этим ребенком сверх всякой меры.
Но, эй, я был убежден, что это правильное мышление. Люди, которые были убеждены, что станут лучшими родителями, известными человечеству, как правило, оказывались теми, кто наносил ущерб со всеми своими благими намерениями и высокими стандартами.
— Говорил это уже тысячу раз, детка, но я буду повторять это до тех пор, пока ты, блядь, не поверишь в это — ты будешь отличной мамой. Перестань так сильно переживать по этому поводу.
— Я просто думаю… — начала она, но была прервана стуком в дверь.
И в это время года и так поздно ночью это мог быть только один человек.
— Не знаю, зачем ты стучишь, Шот. У тебя есть ключ, — позвал я, с сожалением отстраняясь от Алекс, чтобы пройти через комнату, когда раздался еще один стук.
Я распахнул дверь, чтобы посмотреть на Шота, который упрямо оставался без куртки даже в морозную погоду, его белая футболка и узкие черные джинсы ничего не делали, чтобы защитить от холода. Его руки были заняты подставкой с кофе и пакетом, как я себе представлял, пончиков.
— Извини, руки заняты. Ты собираешься впустить меня, чувак? — спросил он, когда я взял у него пакет и отодвинулся в сторону, чтобы он мог пройти.
— Нет! — Алекс взвизгнула, как только дверь закрылась, и ее взгляд упал на Шотера.
— Нет?
— Как ты смеешь приходить сюда с кофе? Ты жестокий, злобный, садистский ублюд…
— О, сияющая, светящаяся будущая мать! — заявил Шот, совершенно невосприимчивый к гневу Алекс. — Щечки даже распухли и все остальное дерьмо. Материнство тебе идет, сладкая, милая…
— Не подслащивай, милой, дорогой меня, Джонни Уокер Аллен, — огрызнулась она, пристально глядя на него, когда он поставил подстаканник на стол рядом с ней, потянувшись за одним из кофе.