— Вы же сами всего этого хотели.
— Я хотел, чтобы Снейп был жив. А иллюзия Снейпа мне не нужна. Вы — иллюзия, которую я сам создал.
Я — иллюзия Снейпа. Очень верное определение. Поттер попал не в бровь, а в глаз.
Можно развернуться — и с чистой совестью уйти, навсегда. И считать этот инцидент, растянувшийся на четыре Рождества, полностью исчерпанным. С его головой все в порядке. Почему я вообще решил, что он попал в Мунго из-за проблем с головой? Что я себе выдумал и зачем?
Уже привычное полнейшее безразличие ко всему и вся заняло привычную диспозицию с места в карьер, в один момент. Очевидно, только то, что я поддался прострации, объясняло мое бездействие. Нужно было уходить, а я стоял столбом посреди палаты — и нигде не стоял. Время еще не вышло, до положенного срока оставалось, наверное, часа три — а меня уже вычеркнуло, вынесло из жизни.
Я видел — и не видел — как какой-то молодой человек ворочается на кровати, не обращая на меня никакого внимания, словно меня и в самом деле уже нет.
Меня нет.
В голове что-то щелкнуло, зашумело — и я присел на край кровати. Просто присел. И сразу обнаружил, что по-прежнему нахожусь здесь и сейчас, хотя ни в каком здесь и сейчас меня не существовало.
— Скажите, Поттер, а зачем вам, вот лично вам нужно, чтобы Снейп был жив? На кой черт он вам сдался? Я так и не получил внятного ответа.
— А нет никакого внятного ответа. Я скучаю по нему. Я не думал, не предполагал, представить не мог, что буду по нему скучать. Но это так. Я скучаю — и всё тут.
Скучает по мне. Ну разумеется — отчего бы и не поскучать. Это как вишенка на торте.
Кажется, я ждал какого-то другого ответа. Я четвертое Рождество подряд прямо-таки напрашивался, нарывался, рвал клещами какой-то другой ответ.
Рвал то, чего нет — и не может быть.
Так какого же черта. Какого черта…
Я встал — и вышел из палаты.
Я уходил и уходил, вниз по каким-то лестницам, словно это был не пятый — а сто двадцать пятый этаж, у меня разболелись ноги, прошли и опять разболелись, а лестницам все не было видно конца.
Улица перемигивалась рождественскими огнями, и едва я оказался по ту сторону витрины, меня потащило гомонящим потоком в чужую пеструю суету, и я не мог сопротивляться, не хотел. Меня толкали локтями и наступали на пятки, меня не замечали, несмотря на мой костюм Отца Рождества.
Я подумал, что до того, как я вернусь в свое «никуда», остается еще часа два, не меньше, и мне придется как-то прожить эти два часа, скоротать, переждать, проскочить — чтобы в следующую минуту очнуться в другом — том же самом — Рождестве.
В голове пронеслось воспоминание: Дамблдор, мертвый и спокойный, говорящий мне слова, в которые я отказываюсь верить.
Я думал, так не бывает.
Я думал, смерть — это что-то совсем другое.
«Ты опечалил сердца слишком многих детей, Северус. Поэтому ты будешь возвращаться на землю каждый год в Рождественскую ночь — и дарить детям радость до тех пор, пока равновесие не будет достигнуто».
Смерть оказалась похожей на фарс гораздо больше, чем жизнь. По сути, я не был мертв — но я жил только в Рождественскую ночь, я прожил десять лет за десять ночей. И я не знал, понятия не имел, наступит ли этому конец хоть когда-нибудь.
С усилием выдернув себя из толпы, я отошел на обочину, в сторону — перевести дух, вздохнуть. Сыпало снегом, мело, ожигая лицо, яркие фонари слепили глаза. Я простою здесь, на одном месте, два часа — и опять начну то же самое: контора, дети, снег, равнодушие, холод, вечность.
Это не попытка чему-то меня научить.
Это наказание. Пытка. Ад без обратного билета — потому что мертвый не может умереть.
Что-то заскрежетало в горле, ища выхода — и я судорожно сглотнул, испугавшись того, что рвалось наружу.
Кричи-не кричи, все равно ничего нельзя изменить.
Мне вдруг стало страшно до жути, как не бывало еще ни разу за все эти десять лет.
А потом ноги сами меня понесли. И я не сопротивлялся — и не думал — я шел. Почти бежал. Я должен был успеть.
***
Уже у самой приоткрытой двери я остановился — и заглянул. Поттер так и не выключил свет, по-прежнему уткнутый носом в книжку.
Я понятия не имел, что ему сказать — просто резко распахнул дверь и вошел.
— Почему не спите, Поттер?
— Зачем вы вернулись? Я же просил, я же… и у вас снова его лицо!
— Вернулся, потому что должен выпустить вас из чулана.
— Вы не смеете так… я вам рассказал, но вы не смеете…
— Вы в самом деле все тот же глупый мальчишка, ничего не изменилось за десять лет. Ну, и кто в здравом уме верит в Отца Рождества? Или вы все-таки не в здравом уме? Ну, Поттер?
Он отшвырнул книжку — и застыл, растерянный, недоумевающий, жалкий. Замер, ухватившись пальцами за край одеяла.
Я стоял — и смотрел на него, молча.
И его оцепенение прошло, он вдруг завозился, задвигался, словно в попытке встать, книжка полетела на пол, какие-то вещи с тумбочки тоже, что-то загромыхало, загремело, обрушиваясь, наверное, сосулька сорвалась с крыши и рухнула на тротуар.
Я приблизился и сжал его плечи, удерживая на месте.
— Тихо, встать не получится. Тихо, тихо, я сказал.
Он вцепился в меня обеими руками — и снова застыл, ткнувшись лицом куда-то мне в грудь.
— Профессор Снейп…
— Поттер, помолчи, я ведь уже знаю, что тебе нечего мне сказать.
Я осторожно отстранил его, сел на кровать — и он тут же опять вцепился в меня, и в самом деле замолчал, дыша мне в грудь, и груди стало жарко, и ни с того, ни с сего ужасно захотелось спать.
Я понятия не имел, что дальше. Я просто знал: у меня не осталось ничего и никого, кроме Поттера. Это звучало дико, нелепо, неправдоподобно — но я знал, что это правда. Поттер был продолжением Лили, Лили была единственным стержнем, на который я нанизывал свою жизнь. Но Лили умерла. И все, что я делал последние годы — я делал для нее, но делал для него. Для Поттера. И какая мне, черт побери, разница, что он всего лишь скучает, что он не сходит из-за меня с ума, что он живет своей жизнью — прекрасно живет без меня, что я никогда не стану для него тем, кем стал для меня он сам.
Я ничего от него не ждал. Потому что самое главное было внутри меня самого. Я готов был делиться этим — и ничего не требовать взамен.
Рождественское утро
Я открыл глаза — и в первый момент не понял, где нахожусь.
А потом увидел Поттера, лежащего головой на моей руке. Поттер спал.
Я его именно увидел, а не почувствовал, потому что рука была совершенно как деревянная и не чувствовала вообще ничего.
Руку мне отлежал, мальчишка.
В окно больничной палаты светило декабрьское неяркое солнце, из коридора раздавались приглушенные голоса и смех. Пахло мандаринами, мятным зельем и еще какими-то глупостями вроде леденцов-тросточек.
Я полежал немного, не двигаясь, потом осторожно выдернул свою руку и растирал до тех пор, пока мелкие иголочки не закололи от кисти до предплечья.
Поттер так и не проснулся, только привалился поближе ко мне и засопел носом. Я посмотрел на него — и тихонько, стараясь не разбудить, погладил по волосам.
Я думал о том, что надо встать — и пойти приготовить для него зелье. А больше я ни о чем не думал.
Я знал, что когда Поттер проснется, мы будем о чем-то говорить — не важно, о чем. Я знал, что совсем скоро он уйдет к своей жене и детям, счастливый и спокойный. Я понятия не имел, как сложатся наши с ним отношения — но и это тоже было не важно.
И еще я знал, что впереди будет много времени для размышлений, почему вдруг наступило утро, и мертв ли я, или, наоборот, жив, и что мне теперь делать, и чем кончилось — и кончилось ли — мое наказание.
Но обо всем этом я еще подумаю — потом. Позже.
А сейчас я просто лежал и смотрел, как медленно оттаивает изморозь на стекле окна, и клочок синего неба с каждой минутой становится все больше и больше.