Посередине двора сидел совершенно голый, вымазанный пеплом старый индус, длинноволосый, с когтями, длинными, как у орла. Он размахивал над головой посохом с оленьим рогом на конце, острым, как копье, и громко распевал какую-то однообразную мелодию, побуждающую всех действовать проворнее.
Когда я подошла к нему, его песня превратилась в исполненный лютой ненависти вопль.
— Я хочу поговорить с вами, — сказала я, заставив толпу притихнуть.
Я высоко подняла руки над головой, но старый индус продолжал свою песню.
Дрожа всем телом, я подошла к нему решительным шагом и закричала:
— Переведите ему кто-нибудь, чтобы он замолчал! К моему удивлению, он умолк. И я обратилась к толпе:
— Что случилось? Почему вы хотите уйти из больницы и уносите отсюда умирающих? Вы свободны и можете, конечно, уйти в любую минуту… Но сейчас жарко… Я прошу вас, ради вас самих и ради ваших детей — не уходите больными… Пока не вылечитесь… Ваш путь к дому будет тяжелым и долгим.
— Верно! Она права! — сказал чей-то голос.
— Но что же делать нам? — неуверенно спросил кто-то. — Что до меня, я бы охотно остался и спокойно умер здесь, но говорят…
Шум возобновился.
— Там на пластырях написаны колдовские заклинания. Может быть, нас насильно хотят сделать христианами? Что означают красные метки на пластырях? Мы не хотим, чтобы на нас наклеивали дьявольские знаки!
— Они жгутся, как адский огонь!
— Священник пришел сюда вчера — тот святой человек, что стоит вон там, во дворе, — и сказал, что ему было откровение, когда он сидел в горах: все это дело рук дьявола, который хочет отвратить нас от нашей веры.
— Да, да! Он хочет, чтобы мы вышли из больницы с метками на теле!
— А дети, которых мы родим в больнице, будут с хвостами, как у верблюдов, и с ушами, как у мулов.
Тише! Тише! — воскликнула я, услышав эти выкрики. — Какие пластыри? Что за детские глупости вы говорите о пластырях и дьяволе!
— Но так говорит наш священник.
— Какое мне дело до того, что говорит священник? Разве он здесь ухаживает за вами? Просиживает с вами ночи? Дежурит у ваших постелей, взбивает вам подушки, держит вашу руку в своей, когда вам больно?
— Он святой человек. Он не раз творил чудеса.
— Мы навлечем на себя гнев богов! — раздавались голоса.
— Что знает о лекарствах ваш священник?! — воскликнула я. — Прошу вас, не слушайте его! Возвращайтесь в свои палаты до тех пор, пока не вылечитесь.
В это время старый индус поднялся на ноги, и мой призыв утонул в потоке его брани, проклятий и угроз. Люди стали по двое, по трое отходить от меня, унося или силой уводя своих родственников.
Я уговаривала их остаться, но все было тщетно.
С каждой минутой палаты больницы пустели, и старик снова затянул свою песню, а потом начал как-то дико приплясывать.
Я смотрела и смотрела, как под безжалостным солнцем несли тех, кому оставалось жить, быть может, всего несколько часов.
— Печальный случай, — проговорил барон Тави. — Всему виной религиозный фанатизм и нетерпимость. Это своего рода мания в здешних краях. Я уже был один-два раза свидетелем подобных инцидентов. Один раз из-за каких-то порошков, а в другой раз они говорили, что мензурки — это священные сосуды, а цинковая мазь — это коровий жир.
Я с изумлением смотрела на барона.
— Вы думаете, они уже никогда не вернутся? — спросила я, запинаясь.
— О, миссис Рочестер, через время, один-два человека… Если поранит тигр или воспалятся глаза…
Я посмотрела на женщину у крыльца, которая, нагнувшись, взяла с земли горсть песка, пропустила его сквозь пальцы, отряхнула ладони и покачала головой.
— Я ухожу! — решительно сказала я, садясь в седло.
— Но куда же? — изумился барон Тави моей внезапной решимости.
— К вождю! — воскликнула я и припустила по пыльной, залитой солнцем горной дороге.
Глава 9
Индусы, окружавшие вождя, увидев меня в седле, вежливо заулыбались.
Но не успела я соскочить с лошади, как смуглый юноша с резкими чертами лица, вцепившись в меня взглядом, сказал, что я хочу отобрать у них законную веру.
Присутствующие с возмущением отреагировали на это подозрение.
Не мешкая, я подошла к вождю и попросила его рассказать о тех божествах, которым он молится, и о религии, которую исповедует его племя.