К телефону подошел отец, и это было удачей.
— Здравствуй, Бу, это я, у меня все прекрасно, — сразу же затараторила Пат, не допуская лишних вопросов. — Погода для здешних мест неслыханная — снегу, как в нашем лесу, не слезаю с лыж. На студии мне дали вести новую передачу, смотрите ти‑ви «Гранада», понедельник и пятница в полдень по нашему восточному времени, если у вас берет.
— Подожди, томтит,[5] не трещи. — Отец с детства называл ее так за тоненький жизнерадостный голосок. — Как у тебя с деньгами?
«Бедный папа, — мелькнуло у Пат, — деньги всегда так давили на его баронетство…»
— Ну, папа, здесь вообще нет этой проблемы! Я сняла дивный домик, крошечный, но очень английский… — На другом конце океана отец одобрительно хмыкнул, но тут же снова обеспокоился:
— Дом — на одного человека!?
«Начинается! И зачем я ляпнула про дом? Они там живут прямо прошлым веком. И притом нищим веком…»
— Папочка, в Америке так принято. Ну какая же я ведущая, если у меня и жилья‑то приличного нет? Это не так дорого, как тебе кажется. — Ах, если бы он знал, что на этот домик уходил почти весь ее гонорар! Правда, Мэт, никогда не нуждавшийся — ни в юности, подрастая в очень обеспеченной семье художника и психоаналитика, ни сейчас, получая за свои выступления неплохие деньги, — обеспечивал ее очень щедро.
— Когда ты приедешь? Мама без тебя совсем загрустила. Ведь прошло уже полтора года…
Пат прыгнула в ледяную воду:
— Я приеду на Новый год. Точно. Я так соскучилась! — И она вдруг заплакала. Все душевные и телесные мучения последнего месяца выплеснулись в этом отчаянном детском плаче, которого Пат ни разу не позволила себе за это время… Собравшись с силой, она на какое‑то время удержала рыданья и почти весело сказала в коричневую мокрую трубку: — Теперь веришь? Ну все, вон гости идут, целую вас обоих и люблю!
Пат плакала долго, пока ее снова не скрутил жестокий приступ рвоты. Еле передвигая каменные ноги и чувствуя, что почти теряет сознание, она выбралась на крыльцо, чтобы вдохнуть морозного воздуха.
На каменных ступенях белел конверт с бельгийской маркой.
Сразу забыв обо всем, Пат схватила письмо и какое‑то время просто стояла на ступенях с отчаянно колотившимся сердцем. Мэт помнит о ней! Помнит настолько, что не выдержал и написал письмо! Об этом она не смела и мечтать. Глотая плотный холодный воздух и прижимая письмо к груди, Пат стояла как в забытьи. От конверта к ней шли горячие таинственные токи.
Сколько она простояла так, полуодетая, с зареванным, запрокинутым в небо лицом, Пат не помнила, но, в конце концов, ей все‑таки стало холодно. Медленно она прошла в дом и, сев прямо на пол в холле, разорвала толстую белую бумагу.
Сначала высокие узкие буквы плясали перед ее глазами какой‑то бешеный танец, но постепенно стали складываться в слова, а затем и в строки…
«…и тогда во мне прозвучал взрыв радости, нового открытия этой радости и знания того, что значит быть живым. О, быть живым, самому распоряжаться своей судьбой и делать ее радостной — это было открытие. Время катилось дальше, и годы уходили, как волны, и наступила власть цветов…»
Пат едва улавливала смысл прочитанного, ее, как водоворот, увлекали его слова, посвященные радости — чувству, которого она никогда не могла даже подозревать в своем старательно отгораживающемся от мира возлюбленном.
«…и Лето Любви улыбалось нам всей своей музыкой, цветами, колоколами, ароматическими свечами, дикими поездками на каких‑то феерических „роллс‑ройсах“, перекрашенных под цыганские повозки. И барабаны рок‑н‑ролла оставляли после себя дрожащий воздух, который плыл надо всем побережьем и превращал страну в космос, а нас — в ангелов… День начинался с „Сержанта Пеппера“. Сколько нас было в том большом доме в Сан‑Франциско, где мы жили коммуной…»
— Сан‑Франциско, — беззвучно повторила Пат. — Ум и любовь, святой Франциск… Вот почему он так тосковал о нем…
«…и у каждого были экземпляры всех пластинок „Битлз“. Мы взяли в привычку складывать их так, чтобы можно было ставить одну сторону, другую, одну, другую… порой часами, порой отдавая этому целый день. Мы говорили не просто о музыке — но обо всем на свете…»
После этих строк шел какой‑то странный, непонятный Пат рисунок: не то схема, не то попытка зарисовать галлюцинацию. Но при всей непонятности от рисунка шла мощная волна темной опасности. Пат даже почувствовала, как на мгновение подобралось все ее уставшее худенькое тело. Но строчки влекли дальше, в сладостное, не подвластное ей прошлое Мэтью.