Как‑то ночью, проснувшись от беспощадно‑яркого света луны, Пат встала и снова пошла к зеркалу. «Боже, что я делаю? Наверное, я схожу с ума!» — мелькало у нее в голове в то время, как руки уже привычно стаскивали ночную рубашку.
И тут в ее рабочей комнате оглушительно залился звонок.
Тихо ахнув, Пат бросилась к телефону.
— Патти, девочка моя, здравствуй! Ошеломленная звонком и еще более таким обращением, Пат растерялась и почему‑то глупо спросила:
— Боже мой, ты откуда?
— Из Брюгге, знаешь такой городок на карте? Я…
— Мэтью, у тебя все в порядке, правда? Почему ты звонишь?
— Я понял, что не могу без тебя жить. Ты — моя радость, ты смысл… — голос Мэта стал совсем низким и хриплым. — Ты последнее… Но как ты, милая? Как малышка?
Пат, сжимая трубку до боли в пальцах, совсем потеряла рассудок:
— Какая малышка?
— О Господи, вот дурочка! Знаешь, ты теперь все время представляешься мне с таким огромным, просто чудовищным животом — и ты еще желанней, страсть застилает мне глаза… Патти! Скажи, какая ты сейчас, как одета?
— Я… Я голая.
В трубке раздался сдерживаемый стон, а потом Мэт заговорил уже совершенно другим голосом:
— Маленькая моя, все, иди ложись, я теперь часто буду звонить, и не ночью, чтобы тебя не будить, иди же…
— Когда ты вернешься, Мэт?
— Вечером двадцать третьего, и на Рождество мы будем только вдвоем. А теперь спи и ничего не бойся.
Пат еще долго стояла, не замечая холода и, как младенца, прижимая трубку к обнаженной груди, а, придя в спальню, упала на кровать и мгновенно заснула счастливым без сновидений сном.
Наутро на ее щеках играл такой нежный румянец, а глаза искрились таким светом, что даже сдержанная Кейт, положив руку ей на плечо, задумчиво сказала:
— Да вы, Патриция, оказывается, настоящая прелестница.
А откровенная Брикси присвистнула на всю кофейню:
— Супер! Неужели шеф так выкладывается? Или, может, ты подзалетела? Знаешь, как порой дивно выглядишь в первые недели! — Брикси лихо допила коньяк. — Нам бы с тобой сегодня поменяться физиономиями: у меня ожидается лобовая атака. — И, покачивая округлой задницей, чью идеальную форму не скрывала даже длинная широченная юбка, Шерс отправилась соблазнять того самого Брэдли, передачу с которым она выпросила у Пат еще в начале месяца.
Пат не знала, говорить ли об этом безумном ночном звонке Стиву, но, в конце концов, решила, что звонок — не письмо, и она вообще не обязана подчиняться всяким нелепым требованиям.
А вечером на крыльце лежал новый конверт.
И с этого дня белая метель писем заносила каменные ступени.
«…Моя любовь к тебе — это сухая и горькая любовь человека, пережившего слишком много надежд, а потому теперь беспощадного к себе. И чем я беспощаднее к себе, тем беспощадней пытаюсь поднять и тебя на ту высоту, где когда‑то я был. Мне туда уже не вернуться, но ты, юная, цельная, чистая, можешь и должна тянуться к ней, ибо без этого ты не станешь ни творцом, ни просто настоящей женщиной…»
«…Я в Эше, игрушечном городке у подножья гор. Мы могли бы сидеть с тобой в каком‑нибудь маленьком бистро на непременной для старушки Европы ратушной площади, пить дымящийся глинтвейн и смотреть, как веселые человечки снуют туда и обратно среди разноцветных огней и разлапистых рождественских елок. И все‑таки мы были бы одни во всем мире, и я, никого и ничего уже не стыдясь, клал бы голову на твои колени, холодя замерзшей щекой твой горячий, твой тяжелый живот…»
«…Не хочу говорить тебе о любви: это чувство всегда трагично, хотя бы потому, что не может длиться всю жизнь. И, зная это, мы все‑таки торопим события, даем дорогу страстям — добиваемся смерти любви. И я, выстрадав это суждение, посмел соединиться с тобой. Увы, страсть и измена неразрывны — чем раньше ты это поймешь, тем будет легче…»
В глазах Пат уже рябило от почтовых штемпелей: Люттих, Эйндховен, Арнхайм, Гронин‑ген… Это были голландские города — гастроли подходили к концу. О Мэтью Вирце заговорили газеты, его называли «лунной душой Америки»…
Стив перестал останавливать Пат в коридорах, но она видела, как грустно он окидывает ее глазами при каждой мимолетной встрече. Пат стала носить широкое мексиканское пончо — в нем она чувствовала себя уверенней и спокойней. Близился конец ее почти месячной пытке, но если в ее начале девушку угнетало одиночество и собственная неуверенность, то теперь ее нервы были издерганы странными письмами возлюбленного и еще больше — той пропастью между ними, этими письмами, и телефонными разговорами, которую она никак не могла себе объяснить. По телефону Мэт был прост, нежен и понятен, он рассказывал о своих концертах и много шутил. Но в письмах… Пат чувствовала в них какой‑то надлом, болезненность и тайну — и уже боялась рассказать про эти письма Стиву, который, наверное, мог бы что‑то объяснить. Но подсознательно она избегала этих объяснений.