Свет горел практически всегда, днем ярче, ночью чуть приглушеннее, так что надзиратели все время видели Якова. Поначалу неотрывный взгляд, от которого не спрячешься, казался невыносимой пыткой, но потом Штольман привык.
****
- Анна, нам нужно поговорить! - улучив момент, обратился к дочери Виктор Иванович. Прошло уже несколько дней. Анна немного успокоилась и по-прежнему коротала время в своей комнате, не стремясь выйти из дома.
Аня подняла на батюшку глаза, и тот положил перед ней газету. Судя по громким заголовкам, это было издание столичной прессы.
На всю страницу гремел заголовок: “Разоблачение немецкого шпиона: знаменитый петербургский следователь помещен под арест”.
Аня схватила газету и пробежалась глазами по строчкам.
- Так Яков Платонович в тюрьме? - растерялась она.
- Да, и, очевидно, по политическому делу. Эта газета не единственная. У меня есть еще и другие. В них одно и тоже - грязные отвратительные обвинения.
- Я не верю ни единому слову этих писак! - отчеканила Анна, решительно отодвигая газету, но затем вновь хватаясь за нее. - Яков Платонович где-то в заключении, оторванный от мира, неспособный оправдаться, а желтая пресса накинулась на него, как свора собак.
- Не только на него, на иностранцев во власти. Думаю, это чей-то заказ. Газеты пестрят самыми отвратительными инсинуациями, особенно достается немцам.
- Но папа, как я понимаю, дело сейчас только на этапе дознания. Ведь в нашей стране есть цензура. Почему не обуздают эту травлю?
- Я думаю, Аннушка, у господина Штольмана достаточно врагов, и все выпады желтой прессы щедро оплачены. Положение у Якова Платоновича тяжелейшее. Если дали команду травить, да еще такими методами, дали информацию в прессу и цензура пропустила, то дело плохо.
- Мы можем что-то сделать? Узнать, где он? Навестить? Помочь? - взмолилась Аннушка.
- А мы ему, простите, кто? - возмутился Миронов.
- Я люблю его папа! Яков Платонович сейчас совсем один!
Виктор Иванович широко раскрыл глаза на свою, такую отчаянную, дочь. Он, конечно, догадывался об их чувствах, но чтобы вот так прямо и бесстрашно заявить о своей любви…
- Этот господин за полтора года тебе даже предложение не сподобился сделать. Ты даже не невеста. Может, оно и к лучшему. В противном случае, этот позор пал бы и на твое имя!
- Мне все равно!
- Так, дочь, считай, что я этого не слышал. Тебе не должно быть все равно на доброе имя. Это имя дала тебе твоя семья.
- Яков Платонович просто не успел, папа. Он обещался мне. Сказал, что мы должны быть вместе. Я ему верю.
Папа отдышался, прикрыл глаза, успокоил бешено колотящееся сердце и продолжил:
- Пойми, Аннушка, у политических свое судопроизводство, свое дознание. Дело открыто только для жандармерии. Оно закрыто не только от адвоката, но даже от прокурора. Права подданного Российской Империи в тюрьме, где содержат политических преступников, почитай, врагов государства, не действуют. Помочь сейчас господину Штольману может только он сам, или его петербургское начальство, если, конечно, пожелает вытащить своего чиновника.
Помочь ему может и моя любовь! - подумала Анна.
- Но я буду пробовать что-то узнать, хотя бы просто на уровне слухов. В высоких кабинетах сидят тоже люди, у меня есть некоторые связи. С кем-то я встречался на дознании и в суде, с кем-то учился. Что для тебя не сделаешь, дочь!
- Спасибо, папа! - обняла его Анна.
Виктор Иванович прижал ее к себе покрепче.
- Ты отдашь мне те газеты? - спросила она.
- Конечно, отдам. Ей богу, Анна, лучше не читай. Только душу растревожишь. - вздохнул отец.
***
Тяжелее всего Штольман переносил душевные переживания. Мысли о бесчестии иногда овладевали им с такой силой, что неукротимый поток рассуждений остановить было невозможно. Яков вскакивал с кровати, и, словно дикий зверь, попавший в клетку, метался по камере.
В такие минуты он чувствовал, что буря внутри приближается к точке кипения. Все телесные ощущения вдруг словно исчезали, а за ними все мысли и чувства, вместе с ощущениями пространства и времени.
Яков тонул в бездонной пропасти. Это было особое состояние души, абсолютно безымянная и безбрежная душевная мука.
- Яков…Яков! - звала его в темноте любимая.
Он шел на ее голос и этим спасался.
Как долго это могло продолжаться, минуты ли, часы, Яков не помнил, как не помнил и то, что упал на пол. Очнулся он уже на кровати, поднятый, очевидно, тюремщиками. Голова и руки болели от удара.
В воскресенье Аня пошла в церковь помолиться за Якова Платоновича. Священник, хоть и встретил неприветливо, но пустил ее. Он больше не говорил Ане про грехи. Посмотрел на нее сердито, но препятствий чинить не стал. Аня поставила свечи за здравие своей семьи и своего возлюбленного. За Якова Платоновича Анна молилась особенно истово. Она просила у Бога заступничества, помощи и поддержки. В своей молитве она обещала, что сделает все от нее зависящее и просила благословение.
В воскресенье с Яковом что-то произошло. Он вдруг всем сердцем почувствовал, что нечто жуткое отступилось от него, а именно странное чувство полной заброшенности.
В нем пробудилось чувство близости Господа. Откуда-то появились силы. Яков с головой укрылся теплым одеялом, и его сморил сон без сновидений.
Утром надворного советника опять разбудил грохот открываемой заслонки. Якову принесли завтрак. На подносе были: молоко, пшённая каша и булочка с маслом, яйца, все очень свежее и в достаточном количестве. Рядом неожиданно оказались две заказанные книги
Оборудование камеры работало как часы. После утреннего умывания вдруг открылась дверца в глухую нишу, и Штольман услышал голос: “Войдите, пожалуйста, в эту нишу, камеру нужно будет помыть”.
Хорошо.
Яков последовал приглашению. Дверца за ним тут же закрылась. В маленькой нише нашлось сиденье.
Через несколько минут дверца опять открылась, и Якова выпустили. Камера была вымыта, проветрена и чистотой напоминала больничную палату.
Однажды вместе с жандармским полковником к Штольману вошел старый генерал, высокий и аристократичный. Это был комендант крепости. Штольман не был с ним знаком, но неоднократно видел его на придворных торжествах. Генерал посмотрел на него, поздоровался лишь кивком и обвел взглядом камеру. Яков хотел обратиться к нему, но генерал молча покачал головой и вышел. Мучительная загадка обвинений так и не разрешилась.
Яков взял одну из книг и попытался читать. Он никак не мог сосредоточиться. Новый страх охватил его, мучительный страх за Анну и мысль о том, как она может бояться за него. С самого ареста он ничего не знал о любимой женщине. А что, если немыслимое, случившееся с ним, зацепило и ее?
Этот страх завладел Яковом и не отпускал. Днями напролет он ни на миг не отступал. Чем глубже Штольман погружался в эти панические мысли, тем оправданнее казались ему такие опасения.
Анна засветилась в расследованиях, где в качестве противоборствующей силы были сторонники английской партии. Помимо этого, он отдал Анне злосчастную папку, подвергнув ее тем самым по своему скудоумию ужасной опасности.
Душевную пытку Штольмана молчаливо фиксировали всевидящие очи тюремщиков. С собора каждый час звучали обрывки хорала.
“Я молюсь силе любви” было тем единственным посылом, что проникало в его горькое беспокойное одиночество извне.
Яков был отдан на произвол неотвратимости. Чувство тревоги с каждым днем нарастало, превращаясь в невыносимые душевные терзания. Лишь одно успокаивало его воспаленное сознание.