— Горничная леди Роуз… ну, к тому времени она не была горничной, после смерти леди Роуз ее уволили, повесилась. Это предсмертная записка.
Из желтой, дешевой по качеству бумаги выпали засушенные цветки птицемлечника.
— "Искупление", — прокомментировал Эйзенхарт.
Искупление чего? Какого греха?
Нервный, прыгающий почерк говорил о самой большой ошибке, которую уже невозможно исправить. Местами угловатые буквы расплывались кляксами там, где на бумагу капали слезы. Тот, то писал это письмо был в отчаянии, в этом не было сомнений.
— Патолог сказал, она ожидала ребенка.
— От…
— Не знаю. Но любопытная получается картина, правда?
Я не успел ответить, как в кабинете пронзительно громко зазвонил телефонный аппарат.
— Одну секунду, — попросил меня Эйзенхарт. — Алло? Леди Эвелин? Да, спасибо, я тоже рад. А вы…? Приятно слышать. Поблагодарить меня? За что? Да нет, я тут ни при чем.
Потакая своему любопытству, я придвинулся поближе, пытаясь расслышать слова леди Гринберг.
— Точно вам говорю. С чего вы вообще решили, что они от меня? Наверняка у вас найдется еще пара-тройка поклонников.
— Может, и найдется, но кто кроме вас мог прислать букет без записки? — рассмеялась леди Эвелин.
— У меня есть один такой на примете, — помрачнел Эйзенхарт. — Даю три подсказки. Темные глаза. Нос как у грифа. Ольтенайский паспорт.
Нам не понадобилось много времени, чтобы разгадать, кого Виктор имел в виду.
— Он, конечно, способен на многое, но это точно не он, — не согласилась леди Эвелин. — Мистер Грей уже прислал сегодня розы, и не просто приложил к ним свою карточку, но и переписал на ней "O Fortuna".
— Sors immanis et inanis [8]? — припомнил Эйзенхарт строфы стихотворения. — Неприятно это признавать, но мне нравится его образ мышления.
— А мне — нет, — отрезала леди Эвелин. — Как думаете, это можно классифицировать как угрозу?
Виктор усмехнулся:
— Попробуйте. Однако, как полицейский, не советую вам писать на мистера Грея заявление. Битву с его адвокатами вы проиграете. Вообще, какой честный человек пользуется услугами адвокатов… — пробормотал он с досадой. В силу специфики своей работы, адвокатскую братию он откровенно недолюбливал.
— Я пользуюсь, — сообщил я одновременно с леди Эвелин.
Эйзенхарт только хмыкнул:
— Quod erat demonstrandum [9], - ответил он, видимо, нам обоим. — В любом случае, я все же вынужден вас разочаровать: это не я. Удачи в поисках.
Положив трубку, он смущенно на меня посмотрел:
— Кто-то прислал леди Гринберг цветы, и она почему-то решила, что я таким образом решил выразить ей благодарность за помощь в расследовании, — объяснил он. — Глупость какая.
— Определенно, — согласился я. — Причем даже не знаю, что более глупо: то, что ты даже не подумал это сделать, или то, что леди Эвелин все еще слишком хорошего о тебе мнения, — внезапно мне в голову пришла мысль, заставившая похолодеть пальцы. — Ты не думаешь, что цветы… что их прислал леди Эвелин тот же человек, который отправлял и тебе?
Моя гипотеза вызвала у Эйзенхарта искреннее удивление.
— С чего бы? До сих пор он присылал цветы прямо мне, а не надеялся на посредников. К тому же, кому вообще нужна леди Эвелин?
— И все же…
Слишком часто, на мой взгляд, в этом расследовании фигурировали цветы от неизвестного отправителя.
Возможно, Виктор тоже это понимал, поэтому так легко согласился "доказать мне, что я все выдумываю и зря трачу свои нервы".
— Я только что получил звонок с Каменного острова. Соедините меня опять с этим номером, — попросил он телефонистку. — Да, леди Эвелин. Хотел кое-что уточнить. Что это были за цветы, которые вам прислали? Вот как? Нет, точно не я. И вам хорошего дня, — он вновь положил трубку. — Райские птицы. Что, согласно языку цветов, переводится как "свобода", "радость" или "предвкушение". Как видишь, ничего, что можно было бы приобщить к делу.
Несмотря на его уверения, беспокойство не отпускало меня.
— Кенари, — понял я, что напоминало мне название этих цветов. — Когда на островах только стали появляться курорты, их рекламировали как "рай на востоке", — Эйзенхарт смерил меня внимательным взглядом, пытаясь понять, к чему я клоню. — А канареек стали называть райскими птицами.
Что, если в этот раз цветок не оглашал причину смерти, а указывал на следующую жертву?
Глава 9
На этот раз убедить Эйзенхарта оказалось не так просто. Дошло до того, что я сам взял телефон в руки. Леди Эвелин не подходила к аппарату, взявший трубку дворецкий заявил, что леди велела никого не беспокоить, и я встревожился еще сильнее.
— Может, ей просто надоели мои звонки? — предположил Виктор.
Или с ней что-то случилось.
В конце концов, мне все так надоело, что я отправился к леди Эвелин сам. Кэбмен высадил меня возле знакомого уже особняка — при свете дня тот казался не менее мрачным, чем в прошлый раз, — где я незамедлительно попал в руки дворецкого. Разумеется, он не горел желанием меня впустить. Боюсь, в тот момент я был не слишком похож на приличного посетителя в его понимании — слишком сильным было мое беспокойство. Я удивлен, что меня не спустили с крыльца до того, как…
— Пропустите его, — потребовали у меня за спиной. — Полиция.
Я обернулся и увидел Эйзенхарта.
— А ты думал, я оставлю тебя одного? — подмигнул он мне и вновь обратился к дворецкому. — Мне необходимо срочно увидеть леди Эвелин Гринберг. Этот человек со мной.
На затянутого в форму мужчину это не произвело никакого впечатления.
— Это исключено. Но вы можете оставить свою карточку, и лорд Гринберг вызовет вас, когда сочтет нужным.
— Послушайте, — недовольно засопел Эйзенхарт. — Вы, должно быть, не поняли. Полиция, — он вновь помахал перед носом дворецкого медным полицейским жетоном.
— Я прекрасно понял вас с первого раза, сэр.
— Я должен сейчас же войти в дом. Пропустите.
— Только если покажете ордер.
Мы бы пререкались дольше, если бы в доме не закричала женщина. Этого было достаточно, чтобы мы с Эйзенхартом одновременно метнулись наверх. Все это время я удивлялся, как леди Эвелин еще не вышла на шум сама. Теперь я знал, почему. Мы нашли ее в кабинете, леди Эвелин лежала на полу возле письменного стола.
— Она жива, — пульс под моими пальцами бился с пугающей частотой. Я осторожно похлопал ее по щекам. — Эвелин! Очнитесь!
Веки дрогнули, лицо исказила боль.
— Доктор, — сфокусировала она взгляд на мне.
— Помоги перенести ее на диван, — потребовал я у Эйзенхарта.
— Нужно вызвать врача!
Я обернулся: девушка, чей крик мы услышали, стояла в дверях, испуганно прижав руки к груди.
— Вызывайте. Только скажите, чтобы поторапливался: иначе, боюсь, он может не успеть.
С дивана донесся смешок.
— Вы всех так утешаете, доктор? — слабо прошептала леди Эвелин.
— Все будет хорошо, — пообещал я, подходя к ней.
Мне не нравилось, что я видел. Пульс под сто пятьдесят. Редкое, затрудненное дыхание. Серое от бледности лицо. Расширенные зрачки. Судороги. Острая боль в желудке. Рвота. Это было отравление — но что именно его вызвало?
Я обратил внимание на кофейный столик, стоявший чуть поодаль. Похоже, чаепитие закончилось совсем недавно, слуги даже не успели убрать посуду: тарелку с морковно-яблочным кексом, две чашки, одну из которых украшал отпечаток бледно-розовой губной помады… Повинуясь инстинкту, я схватил вторую, к счастью, в ней еще оставался чай.
— Что там? — напряженно спросил Эйзенхарт, наблюдавший, как я допиваю отраву.
— Цикута.
Причем концентрации неизвестная мне дама не пожалела.
Эйзенхарт побледнел:
— "В моей смерти будешь виноват ты", — пробормотал он.
— Понадобится промывание желудка, — я обратился к дворецкому, — Велите подогреть воду. Много воды. Принесите порошок активированного угля или хотя бы угольные бисквиты. Заварите крепкий кофе. Если в доме есть барбитуратовое успокоительное, принесите и его на всякий случай.