— А ещё да памятует, да крепко пускай памятует великой князь: обыкли большая братья на большая места седати. Не прейти сего до скончания века.
Туго натянутой верблюжьей жилой звучал его голос. И были в нём жестокая боль и упрямая жуткая сила.
— Да памятует Иоанн Васильевич!
Что-то зашуршало в подполье. Прозоровский торопливо сполз с лавки и приложился щекой к полу.
— Мыши! — выдохнул он в суеверном страхе и перекрестился. — Не к добру, Афанасьевич. Сдаётся мне — тут под полом и гнездо мышиное.
Овчинин хрустнул пальцами.
— Не к добру. Высоко мышь гнездо вьёт — снег велик будет да пути к спокою сердечному заметёт.
Симеон Афанасьевич приподнял гостя с пола и затопал ногами.
— Кш, проваленные! По всем хороминам тьмы развелись!
Но тут же хитро прищурился.
— Да и мы не лыком шиты. Не мудрей меня лихо. Ухожу яз в хоромины новые.
Щенятев расчесал пятернёй мшистую бородку свою и крякнул.
— Оно, при доброй казне, от лиха завсегда уйти можно.
Заплывшие глаза хозяина польщённо сверкнули.
— Не обидел Бог казною, Петрович. В подклете-то во — коробов (он широко развёл руками и поднял их над головой). Токмо казною и держимся.
Они снова уселись, успокоенные. Прозоровский скривил в ехидной улыбке толстые губы.
— А поглазеем, како без высокородных поволодеет великой князь! Како без земщины устоит земля Русийская!
И к Ряполовскому, полушёпотом:
— Репнин Михайло намедни в вотчину ко мне колымагою заходил.
Симеон насторожился.
— Сказывал, будто в Дмитрове, Можайске да Туле и Володимире по всем вотчинам ропщут бояре.
Щенятев не вытерпел и перебил Прозоровского.
— Дескать, покель время не упустили, — посадить бы на стол Володимира Ондреевича, князя Старицкого.
Кровь отхлынула от лица Симеона. Обмякшие подушечки под глазами взбухли чёрными пузырёчками, а на двойном затылке завязался тугой узел жил.
— А ежели проведает про сие от языков великой Князь?
Гости задорно причмокнули.
— Ни един худородный про то не ведает. А среди земщины покель нет языков.
Низко свесилась голова Ряполовского. Зябко ёжились тучные плечи его, и испуганные глаза робко прятались в тараканьих щёлках своих.
Щенятев раздражённо забарабанил пальцами по столу.
— Аль боязно стало, боярин? — Улыбка презрения шевельнула напыженные усы и шмыгнула в бородку.
Симеон кичливо выставил рыхлое брюхо.
— На ляхов не единыжды хаживал. Противу арматы[11] татарской с двумя сороками ратников выходил. Не страха страшатся князья Ряполовские!
Князь Михайло прищурился.
— Не страха, сказываешь? Так не князя ль великого, Иоанна Васильевича?
Мучительное сомнение охватило хозяина. Ему начинало казаться, что гости, которым он всю жизнь доверял, как себе самому, затеяли против него что-то неладное и пытаются нарочито втянуть в разговор о великом князе. Но больше, чем сомнения, терзала мысль действительной возможности заговора. Если бы нужно было, он, не задумываясь, стал бы лицом к лицу перед Иоанном и без утайки поведал ему всё, что накопилось в душе за последние годы, когда великий князь заметно стал уходить от влияния Сильвестра и Адашева и приблизил к себе родичей жены своей Анастасии Романовны. Но тайно замышлять противу Рюриковичей, Богом данных князей великих, но при живом государе отдаться другому владыке — было выше его сил.
Гордо запрокинув голову, он раздельно, по слогам, отчеканил:
— Отродясь не бывало у Ряполовских, чтобы израдою[12] душу очернить перед Господом.
Бояре молча поднялись и потянулись за шапками. Хозяин растерянно засуетился.
— Негоже тако, хлеба-соли нашего не откушавши. Петрович… и ты, Михайло, да ты, сватьюшко Дмитрий…
Гости отвернули головы и решительно шагнули к двери.
— Негоже нам неподобные словеса твои слухом слушати.
— Сватьюшко! Да нешто звяги яз молвлю? Откель ты те непотребные звяги-словеса спонаходил?
И, заградив своей колышущейся студнем тушею выход, вцепился в руку Овчинина.
— Не было воли моей гостей окручинить…
Прозоровский зло передёрнул плечами.
— А кто израдою окстил нашу затею?
— И не окстил, а по — Божьи волил размыслить.
Страх, что бояре покинут его, оставят одного среди назревающего спора земщины с великим князем, заставил смириться на время и заглушить в себе возмущение.
— Поразмыслить волил с другами верными. Нешто же тем согрешил?
Овчинин откинул шапку.
— А поразмыслить и пожаловали мы в хоромы твои. Усевшись удобней, он прислонился спиной к стене и сурово спросил:
— Пораскинь-ко, Афанасьевич, умишком своим: не израда ли Господу Богу стол московский окружить Юрьиными, а на земщину и не зрети?
Прозоровский стукнул изо всех сил кулаком по своей ладони.
— Попамятуете меня! Лиха беда сызначалу! А и опала не за лесами, а и грамоты наши вотчинные скоро не в грамоты будут.
Уставившись немигающими глазами в хозяина, он приложил палец к губам.
— Затем и пожаловали к тебе, чтобы ведать (Рука мотнул перед лицом, творя меленький крест)… чтобы ведать, волишь ли ты под заступника стола московского и древлих обычаев, под Володимира Ондреевича, аль любы тебе Юрьины?
Ряполовский вобрал голову в плечи и отступил, точно спасаясь от занесённого над ним для удара невидимого кулака. Выхода не было. Приходилось или сейчас же порвать с боярами и отдаться на милость ненавистных родичей Анастасии или войти в заговор и этим, может быть, удержать в своих руках силу и власть земщины, против которых, несомненно, замышлял великий князь.
— Волю! — прогудел он вдруг решительно. — Волю под Старицкого!..
И по очереди трижды, из щеки в щёку поцеловавшись с гостями, хлопнул в ладоши. На пороге вырос тиун.
— Пир пировать!
Антипка метнулся в сени.
Ожили низенькие хоромы боярские неумолчным шёпотом, звоном посуды и окликами боярских стольников. Долгою лентою построились холопи от поварни и погребов до мрачной трапезной. Людишки ловко передавали от одного к другому кувшины, вёдра, братины, полные вина, пива и мёда. Стольники расставляли по столу ендовы, ковши и мушермы, жадно раскрытыми ртами глотали вкусные запахи дымящихся блюд и покрикивали на задерживавшихся людишек.
Симеон зачерпнул из братины корец двойного вина боярского и подал старшему гостю — Овчинину. Прозоровский и Щенятев сами налили свои кубки.
Хозяин с укором поглядел на гостей.
— Нынче сам всем послужу.
Отодвинув кубки, налил братину и передал её князьям.
По долгой холопьей стене беспрестанно скользили новые блюда.
— Пейте, потчуйтесь! — усердно кланялся хлебосольный хозяин. От толокна борода его побелела, а по углам губ золотистыми струйками стекал жир.
Симеон то и дело обсасывал усы, размазывал ладонью потное лицо и вытирал пальцы о склеившиеся стоячими сосульками рыжие свои волосы. От недавнего возбуждения он быстро охмелел и раскис. Гости уже не дожидались приглашения, а молча и усердно пили, закусывая пряжеными пирогами с творогом и яйцами на молоке, в масле, и рыбою, изредка подливая вина в овкач Ряполовского.
Низко склонившись перед Щенятевым, Васька держал на весу огромное ведро гречневой каши.
Князь осоловело уставился на холопя.
— Пригож ты, смерд. Впору тебе не в холопях, а в головах стрелецких ходить.
И, пощупав внимательно, как щупают на торгу лошадей, руки, грудь и икры рубленника, похлопал хозяина по плечу.
— Ты бы, Афанасьевич, меня наградил холопем своим.
Князь приподнял голову со стола, залитого вином, подкинулся всем телом от распиравшей его пьяной икоты и промычал что-то нечленораздельное.
Выводков угрюмо уставился в подволоку и, стиснув зубы, молчал.
Стольники убирали посуду и расставляли новые блюда с курником, левашниками, перепечами и орешками тестяными.