— Дело кажет Бабак! — доказывали одни.
— На кой ляд нам Московия та?! — протестовали другие. — Была бы Сечь богата да хватало б горилки и девок!
Спор разгорался. Разбившиеся на враждебные группы казаки наседали друг на друга и угрожающе размахивали келепами.
Гнида пыжом летел из конца в конец и слово в слово с ожесточением повторял всё, что говорил Выводков.
— Правильно! Будет, паны молодцы, холоп как степовый орёл! Правильно, Василько! Будет холоп без бояр и царя, а с выборным атаманом.
Часть запорожцев осталась непреклонной и повернула к Днепру. Остальные очертя голову пошли за Василием.
Донцы встретили запорожцев по-царски и закатили в честь их такой пир, что перепившиеся гости к концу дня свалились замертво.
Поутру запорожцев обступили хозяева.
— А теперь дело сказывайте!
Василий подробно рассказал о своём плане похода. Атаман внимательно выслушал его и увёл своих казаков на раду.
Вскоре он вернулся с недоброю вестью:
— Славное низовое товариство! Люба нам ваша молодецкая удаль, да потеха не по плечу. И смущённо:
— Не срок ещё идти на Москву. Одолеют нас рати царёвы. Будем покель трепать их по одному да силушки набираться.
Сухо простившись с донцами, отряд Василия поплёлся назад.
Татары джедишкульские, джамбойлуцкие, джедисанские и буджацкие прознали от языков о замыслах запорожцев и объединились в несметные полчища.
Встрепенулось Дикое поле. Ожило рогатками и заставами.
Саранчой налетали орды на войско Василия, гнали к Днепру, уничтожая по пути…
С малой горстью уцелевших товарищей вернулся Выводков в Сечь.
Рогозяный Дид увёл упавшего духом розмысла в курень.
— Годи, Бабак, изобиженной бабой рыло кривить! То не пристало сечевику! А послушал бы споначалу меня, старого горобца, — гулял бы ты давно с нами за доброю чаркою да потчевался бы полоняночками.
Выводков брезгливо сплюнул.
— Не за тем мы воюем, чтобы вражьих девушек портить. А токмо меня бы послушались, — гуляли б мы нынче под Тулою с холопьею вольницей!
И, чувствуя, как накипают непослушные слёзы, торопливо ушёл, чтоб не выдать себя.
С yтpa до ночи расхаживал розмысл одиноко по полю или слушал в кышле рассказы отбитых казаками невольников о жизни в полону.
Невыносимо тяжко было Василию глядеть на иссохшие лица бывших невольников, в глазах которых горели жуткие безумные огоньки, — но какая-то настойчивая сила властно влекла его к этим живым мертвецам.
Среди освобождённых полоняников особенное сочувствие розмысла вызывал один, всегда молчаливый и замкнутый в себе калека. Приткнувшись к плетню, он впивался единственной своей рукой в шелковистые свои волосы и часами, не отрываясь, тупо глядел в одну точку. Его нельзя было расшевелить ни доброй беседой, ни гулливой запорожской пирушкой, ни поповской молитвой. Испытав все средства воздействия, казачество отступилось от него и перестало тревожить.
Только Василий, что ни день, стал всё чаще вертеться подле калеки. Его почему-то смущал взгляд молчаливого человека, будил казавшиеся давно похороненными воспоминания, а шелковистые волосы с завиточками, цвета спелой пшеницы, навевали неуёмную грусть и умилённые слёзы.
— Откель ты родом? — спросил, не выдержав, как-то Василий.
Однорукий нахмурился и бросил сквозь зубы:
— Москаль яз.
— Москаль?
У розмысла упало сердце.
— А кличут?
— Запамятовал. Иваном татары кликали.
И, сплюнув:
— У них всё москали — Иваны.
Больше ничего не мог добиться Василий в тот день от калеки.
Наутро розмысл пришёл в кышло с оскордом.
— Истомился яз от безделья, — положил он руку на плечо Ивана. — Пойду потехи для избу полоняникам ставить. Авось при хозяйстве опамятуетесь от неволи да малость повеселеете.
Калека неожиданно оживился.
— А ты нешто рубленник?
— С дедов ходят в рубленниках Выводковы!
Иван заискивающе улыбнулся.
— Взял бы меня избу ставить.
И показал глазами на болтающийся обрубочек своей правой руки.
— Занозил яз в неволе перст, а он и припух. Ну, а разгневался на ту пригоду татарин, что мне робить стало не можно, да и отсёк в сердцах руку.
Он говорил с таким безразличным спокойствием, как будто рассказывал о ничтожном пустяке, не представляющем никакого значения для него. Только тоненькие полоски бровей чуть пружинились, собираясь трепещущими треугольничками, да пальцы босых ног зло мяли песок и зарывались глубоко в землю.
— Так идём, что ли?
— Идём!
Облюбовав место, розмысл увлечённо принялся за работу.
Тужась и покрякивая при каждом движении, однорукий разводил усердно глину и добросовестно помогал во всём Выводкову.
В короткий срок хата, похожая на большой белый гриб, была почти готова.
— Для кого робишь хоромы? — спрашивали с добродушной улыбкой казаки.
— А для панов молодцов, чтоб прохлаждались, сдожидаючись, покель сами бояре московские холопям поклонятся! — грубо ворчал Василий, с ожесточением сплёвывая.
Однажды перед концом работ калека вдруг подбежал к Выводкову.
— Глазей!
Лоб Ивана собрался глубокими бороздами. Глаза почти с ужасом впились в ладонь, на которой лежал осколок бута.
— Ну, чего тут глазеть? — пожал плечами Василий. — Камень и камень.
— Да ты поглазей! — раздражённо повторил Иван. — Како есть на птицу ту смахивает!
Он вдруг притих и сжал пальцами лоб.
— А кликали птицу…
Выводков не спускал взгляда с глубоких васильковых глаз однорукого. И снова, как в первую встречу, ему начинало казаться в Иване всё до жути знакомым. Этот русый пушок бороды так настойчиво напоминал ему его самого в годы далёкой юности, а волосы и глаза…
— А кликали птицу…
Василий бросил с силой наземь оскорд.
— Не Гамаюном ли кликали?
Однорукий остолбенел.
— Откель? Ты?! Откель?!
Но, встретившись с взглядом розмысла, вдруг упал на колени.
— Откель ты родом, Бабак?
Выводков, не смея верить себе, как-то бочком, крадучись, подошёл к Ивану и склонил к нему посеревшее лицо своё.
— У Замятни… с матерью… с Кланей… с женой моей… жили вы… отца сдожидаючись…
— Батюшка!..
— Дитятко!..
Косились запорожцы на Выводкова:
— Ну, сын! Ну, дал Бог встретиться! А не кохаться же с ним до конца живота!
Стреляйбаба и Гнида не давали прохода Василию.
— Ганчыркой ты стал, а не казаком! И горилкой-то не отдаёт от тебя. Баба и баба, одно тебе слово!
Но розмысл не обращал внимания на насмешки и старательно избегал встреч с товарищами.
В поле, зарывшись в густую траву, любил он лежать, прижавшись щекою к щеке Ивана. Они бесконечное количество раз вспоминали далёкое прошлое, восстанавливая, как что-то чрезвычайно ценное и важное, каждую мелочь, и, излив душу, мечтательно стихали, чтобы сейчас же вновь приняться за прежнее.
Изредка в сопровождении дозорных на луг приходили турецкие девушки-полонянки.
Под брань и насмешки турчанки, измождённые голодом, принимались косить. Им не разрешали ни передохнуть, ни освежиться глотком воды, и если какая-нибудь из девушек бессильно падала, казаки немедленно поднимали её нещадными ударами батогов.
— Задери ей спидницу, скурвиной дочери!
Ивашка прятал лицо на груди отца.
— Не можно глазеть мне, как забижают зря тех полонянок!..
Выводков угрюмо поглядывал в сторону запорожцев, но не решался вступиться за девушку.
Только когда казаки однажды зарубили одну, — он не выдержал и подскочил к дозорному.