До него не сразу дошло, что сейчас, вот сейчас она уезжает. Несколько секунд он был между жизнью и смертью. А потом широко улыбнулся и сказал ей: бон вояж. А чего еще можно было ожидать? Все, что можно было сделать, сделано. Глупо было рассчитывать на большее. Он ведь и не рассчитывал. Ведь так?
Художник, выйдя от нее, пошел по площади, не имея представления о том, куда идет, стараясь поменьше смотреть на грузовики и валяющиеся повсюду алые розы.
Что было дальше? Дальше было еще хуже — даже рассказывать об этом неохота; кроме того, и так уже все рассказано.
Август
Лето выдохлось все-таки. За окном серо и тихо-тихо. Даже ветер притих, листья лишь чуть-чуть шевелятся. Затишье перед осенью. Спячка.
Я, правда, все тот же, шевелюсь и передвигаюсь по комнате, ставлю музыку одну, другую, третью; порой шумит вода из-под крана. Но стоит только взглянуть в окно, так та же странность, сонность одолевает. Слишком много движений я делаю, слишком много шума произвожу. Надо иметь такт.
Тогда
Это было уже давно, тогда, когда я навсегда собирался отбыть в далекие и теплые края. Мать сказала, что перед отъездом надо бы съездить на кладбище. Приложиться, так сказать, к корням.
Было это осенью, в той его части, когда от лета не остается почти ничего.
Нас было несколько. Точно не помню кто. Мы стояли, окруженные нашей оградкой. С тех пор могил на нашем участке прибыло. Первым здесь оказался мой дед по матери, которого я ни разу не видел.
Здравствуй, дед. Здравствуй, бабуся. Здравствуй, дорогая кузина.
Было мокро и холодно, серо.
Мы стояли, говорили что-то.
Но вот далеко за лесом, далеко, низко, взошло солнце и наполнило лес собой. При таком солнце под взгляд то и дело попадают лесные паутинки, их мгновенное, изменчивое мерцание. И еще трепетнее ощущается дрожание осеннего листа.
И я почувствовал такую нудоту в душе, такую бесконечную, безнадежную нудоту, нудоту, от которой не проснуться…
Водку наливали в пластмассовые стаканчики. Они были легкие, шелестели. Вероятно, какой-нибудь один надорван по краю. Как-то немножко глупо было пить водку из них. Канонической, застольной тяжести стопоря не было — парком с аттракционами от них шибало; в них, совершенно некстати, можно было узнать детство. Водка проливалась из стаканчиков в горло с легким шуршанием.
Ну да ладно. В горле водка была той же самой — отвратительной. И оставалась собой и потом. Но уже сладкой. Размягчала, разжижала, клонила, кренила мозги. Расслабляло лицо. Расслабляло мысли. Расслабляло все вокруг.
Расслабляло гудящий от перенапряжения трос, который связывал Меня и Мир, мир, который я никогда не смогу назвать «своим».
Долгожданный консенсус.
Ну и все, наверно.
Парень
Жил на свете один парень. Он был красивый. Но все время носил безобразную маску.
— Зачем ты носишь эту маску? Ведь ты красивый, — спросили его.
Он ответил:
— Затем, что красоту увидят слишком немногие. А вот уродство увидят все.
На курорте
Три еврейские старухи идут впереди меня, идут медленно, закрывая собой всю земляную дорогу. Я плетусь позади них.
Старухи очень старые и говорят с еврейским акцентом, почти исчезнувшим в наши дни. Я слышу, как одна очень долго и утомительно рассказывает какую-то житейскую историю. Другие две то и дело переспрашивают. И все не кончается рассказ.
Давно бы обогнал их, да неохота лезть в высокую траву по обочинам.
Фигурирует чей-то муж.
— Мушь, — то и дело повторяет старуха, — мушь.
Но вот я их обгоняю, въехав в травяной бурелом, промяв его; а скоро настанет лес. Там много тени.
И редкие одинокие скамейки.
На такой скамейке я хотел бы крутить любовь; она была бы в белом платье, а в ее лицо я был бы вынужден вглядываться в наступающей темноте, мешающейся с лесной тенью. А белое платье бы светилось.
Может быть, я найду кого-нибудь в белом платье, и она сыграет для меня эту роль.
Ступор.
Принесите мне току, ударьте меня им, я хочу проснуться.
Четыре стены
Осень, весна, зима, лето — стены, в которых я живу.
В толпе. Воспоминание о Йозефе К
Я один, я в бесконечной, тесной, движущейся толпе. Я ничего не вижу, кроме этой толпы; задрав голову, я могу видеть только небо, которое такое же серое и бедное, как и сама толпа. А вокруг меня… Люди, только люди. Движение наше трудно, мы мешаем друг другу, но деться никуда друг от друга не можем.