Удар о стену,
Тишина,
Но мне все кажется:
Война.
* * *
Ртутный столбик у забора,
Сжатых губ на перекрестке
Удивление,
Сомненье –
Вот и кончилась война.
Мы выходим из узора,
Из распаха на известке,
А вокруг –
Столпотворенье,
И не осень, но весна.
Мертвой хваткою схватила
Эта маленькая лапка,
Перепончатая дважды.
Что же делать? Как тут быть,
Не поеживаясь зябко?
Лишь собою оросила
И тихонечко спросила:
"Как нам дальше
Плыть да плыть?»
III
* * *
Презентум неба – тонкий переплет,
Где сумма знаков кратко излагает,
Что есть, по сути дела, перелет,
И он бессмыслен или помогает.
Что́ есть крыло из кружева костей
И что́ есть взмах, а что́ – недвижны крылья?
(Сравнение ладоней и горстей
И воздуха – пустот и изобилья.)
Что́ даст крылу горячая струя?
Не лучше ль антиподка ледяная?
Что́ есть в миру беспомощность ружья?
И что́ оно, – когда судьба иная?
Соотношенье выбора с судьбой,
Стремления души – с предначертаньем.
Что лучше – воздух строго голубой
Или с иным словесным сочетаньем?
Как сладостен прочтения полет,
Разгадывание небесных знаков,
И как душа под перьями поет,
Всё выплакав и всё же вновь заплакав.
Вертит зеро, вся выгнувшись, Земля,
Всё удаляясь и всё умаляясь.
Небесные потоки шевеля,
Лежит крыло, другому умиляясь.
Как жаль бросать этажную нору,
Сердечко закудахтало от боли,
Но в поднебесьи – не в замшелом поле –
Благие слезы гаснут на ветру.
* * *
Бог, пролетая надо мной,
Был с толку сбит моим занятьем,
А именно: я с женским платьем
Обнявшись, плакал под луной.
Произносил ему слова,
Напоминающие вздохи,
Осколки блюзовой эпохи,
Спиричуэлс «Всё трын-трава»,
И платье отвечало мне
Покачиванием и смехом,
И я, пришпоренный успехом,
Секунду побыл на коне.
Ах, как же исхудала ты,
Как кисть моя легко сжимает
То, что рука не обнимает
Две сотни лет за полверсты.
Шепчу в лесу и за столом,
В воде меж бревен и в болоте
И все не нахожу в полете
Тебя – с ободранным крылом.
…Но вдруг пишу не оттого,
Что не выдерживаю боли.
Но навожу...
Не станет боле
Тебя и дома твоего.
* * *
Иногда закрывала ты дверь с ужасающим скрипом,
Оставляя меня то с одной, то с другой стороны,
И любая из них моим наполнялася всхлипом
Еле слышимым, или смешком тишины.
И в любой из сторон я ютился, едва замечаем,
Был мельканием глазу или мельканьем душе,
Я сгорал как ворсинка, но твой угол был неосвещаем,
Я как мышь обмирал на двухсотом чужом этаже.
Тень бродила прихожей, я видел ее через доски,
Или рядом стоял, – тень бродила, вздыхая одна,
Ты одна и была, в той прихожей, в расплавленном воске,
Словно водоросль колыхаема ветром со дна.
Плыло облако с Мойки, ломилось в протертые двери,
Уминалось, сползало, плесневело, текло по стене,
И катился комочек слезы отраженьем потери,
Не даримой вчера, но внезапно подаренной мне.
Улетел мой журавль. Твоего никогда я не видел.
Опадал лепесток сквозь листок и сквозь снег во дворе,
И зеркальный обман был и в луже, и в воздухе светел,
Относя меня вдаль, за незнанье тебя в сентябре.