* * *
А рано утром хрипло прокричал
Мохнатый петушок из Занзибара,
На Ладоге я слышал этот крик,
Он вдруг среди проток как дым возник,
Сто лет молчал, как в облаке угара.
Печальный крик, переходящий в вой
С поправкой на большое расстоянье,
Не вой, но вопль – навеки расставанья
Со мной, с зоомузеем над Невой.
Несладко не увидеть никогда
Обрыдлую всем статую Свободы,
Не сесть до Акапулько в пароходы,
Не впрыгнуть до Парижа в поезда.
Но этот занзибарский петушок –
Потеря не от жизни, но от Бога,
И крика петушиного дорога
Сквозь темя пробивает до кишок.
* * *
…И город порос тростниками, и сажей, и паром,
И голые девушки ходят по голым бульварам,
И голые крыши никак покрываются мхами,
И голые мыши сучат в подворотне ногами.
И что-то качается в воздухе возле Садовой,
И водка томится меж окон в поклаже литровой,
И преет осока, и друг мой трясется на дрожках,
И богово око, и ты в голубиных сапожках.
Я в зоо иду, там сегодня трагедию кажут,
Если гриф на виду, где же ваши туники? – нам скажут.
Мы забыли их в шхерах, иль в термах, – ответим мы гордо
Под игривое пенье валторн и шажки клавикорда.
Выпьем пива!
Да-да-да, ну, конечно, как в баре, как в детстве!
Дело – в таре!
Как игриво! Но зато повезло нам в кокетстве.
Из горла!
Не по глотке алкающим нудные бредни стакана.
Пьем дотла!
Это шпилит нам музыку струнами Карлос Сантана.
* * *
Я не умею у Невы стоять,
Вот так стоять и ничего не делать.
Стоять. Глядеть. Нужна на это смелость,
Наклон души и Божья благодать.
Мне это, право, вовсе не дано,
Так как я, видно, просто местный житель,
Мне нужен посторонний раздражитель:
Сафари, яхтинг, песня «Соул», «Перно».
Решетка Мойки – для кого-то гром,
И крик души, и боль переживанья
Или покой по типу вышиванья
Или вязанья свитера крючком.
И ведь не скажешь – этому я чужд,
Скорей всего, я незаметно близок
К любовной схватке Германнов и Лизок
И к образу их помыслов и нужд.
Все говорят, что требуем скачок
На тот край света, чтобы разрыдаться,
Вполне возможно, только, может статься,
Что угодишь, как бабочка, в сачок.
Умчаться, чтобы плакать по Петру
Иль по какой еще иной причине,
Подвластно настоящему мужчине,
А я так, видно, бабой и помру.
* * *
Ломает лед на Грибоедовом канале,
Сникает люд по плоской площади квадратной,
Стекает мед в граненый штоф в чужом подвале,
Блестя то этой стороной, а то обратной.
Чьи-то знакомые царапают в окошко,
Плюгавый слизень лижет соску чернослива,
Кипит под пламенем звезды пустая плошка,
Взирает рожица – надменна и пуглива.
Гораздо раньше лед сломался на Обводном,
Не ходят утки, но плывут как вездеходы,
Мой прелый взгляд сегодня выглядит голодным, –
Но независимо от денег и погоды.
* * *
Я ночью из окна увидел снег.
Назад мгновенье – только пыль лежала,
Не пух – но пыль. В ней ползали зверьки.
Весенний рай летел из-за реки.
Постельному рассудку вопреки
Звезда себя с водой перемешала,
И над равниной шевелился смех.
Я вышел из окна на белый скат,
Я вел следов цепочку за собою,
Зверьки сверкали глазками из тьмы,
Шел мягкий звук полуночной зимы,
И падал снег, как манна из сумы,
Застыл зигзаг, прочерченный совою,
Проплыл волнообразно, словно скат.