Я проснулась с ощущением, что лавина треснула. Она еще не тронулась. Еще держится собственной тяжестью. Но...
Через неделю сценарий был окончен. Поставлена точка. Мы отдали черновик машинистке. Вычитали ошибки и отвезли на студию. Мы ехали на студию. У нас было чувство, какое, наверное, бывает у крестьянина после жатвы. Проделана большая нужная работа, и проделана хорошо. Я думаю, ощущение хорошо сделанной работы – это и есть смысл жизни. Во всяком случае, один из ее смыслов.
Сценарий принят художественным советом. Однако возникло неожиданное осложнение. Мои режиссеры отказывались его снимать. Они заявили, что рассказ был – одно, а сценарий – совершенно другое.
– Ну и что? – удивилась я. – Какая вам разница?
– Очень большая, – сказал Андрей.
Рассказ казался ему штучным товаром, а сценарий – чем-то ширпотребовским, набитым соцреализмом. Типичная киношка шестидесятых годов.
Очень может быть, что так оно и было. Но я, зашоренная своим предлавинным состоянием, отказывалась видеть реальность.
Андрей и Володя гордо отказались от постановки. Может быть, причина была в сценарии, а может, все гораздо проще. Андрей понимал, что НАДО снимать, а он боялся снимать. У него был страх руля, какой бывает у автомобилистов, терпевших катастрофу. Володя – просто попал под трамвай желаний, ему было не до чего и не до кино в том числе.
Итак, режиссеры соскочили. Фильм завис. Но свято место пусто не бывает. На него тут же нашелся режиссер Алеша И. Он был интересен тем, что в советской режиссуре шестидесятых годов занимал первое место от конца. Он снял худший фильм всех времен и народов, и ни одна газета в течение определенного периода, почти полугода, не осталась в долгу перед антишедевром. Почти все журналисты поупражнялись в брезгливой насмешке. Наш сценарий мог явиться спасательным кругом для Алеши. Он ухватился за него, чтобы как-то удержаться на поверхности киноокеана.
Я приходила на съемки и видела с ужасом, как мир, выстроенный на бумаге нашим воображением, вытесняется миром Алеши И. Вроде похоже, а не то. Какая-то грубая подделка.
Я стою на съемочной площадке, онемев от горя. Жена Алеши продирается сквозь массовку, держа в руке апельсин. Это маленькая женщина с челкой, похожая на школьницу.
– Алеша... – стонет она. – Съешь апельсинчик.
– Не мешай, – прошу я. – Ты что, не видишь, у него эпизод не выстраивается...
– Отстань со своим эпизодом, – не глядя, говорит жена. – Он умрет, у меня дети сиротами останутся. Алеша, съешь апельсинчик...
Она любит своего Алешу, хотя я не понимаю, как можно любить кого-то, кроме солнечного Доработчика.
Однажды вечером мне позвонила домой его мама и сказала:
– Он ушел в ресторан «Украина»... Если хочешь, можешь присоединиться. Просто он к тебе не дозвонился и поручил мне.
Я бросаю трубку, чтобы не терять времени.
Сегодня день моего рождения, и у меня в доме гости. Из Ленинграда приехали сестра и мама, собрались подруги.
Я вышла из комнаты. Все решили, что я вышла на кухню, чтобы проверить утку с яблоками, и через минуту вернусь.
Но через минуту я уже неслась на такси в ресторан «Украина».
Он сидел у окна. Я увидела его медальный профиль. Подняла с земли мелкий камешек и метнула в окно. Камешек чиркнул по стеклу. Он повернул голову и увидел меня.
Я всегда рисовалась ему чистой интеллигентной девочкой с литературными способностями, и вдруг – под окнами гостиницы, как «девушка по вызову».
Он встал. Вышел. Пошел навстречу.
– Ты что здесь делаешь? – Его глаза стали круглые.
– Мне твоя мама позвонила, – объяснила я. – Я подумала, может, тебе это будет приятно...
Потом эта фраза вошла в его фильм: «Может, тебе это будет приятно...»
– Мне очень приятно, – отозвался он. И повел меня за стол.
За столом его друзья. Один – без ноги. На костылях. Но никакой ущербности. Подумаешь, без ноги... Все остальное цело. Больше из этого застолья я ничего не запомнила.
Он провожает меня на своей машине. Значит, не пил.
Мы заехали во двор. В нем накопились слова, но он сдержан. Он говорит:
– Как хорошо, что ты есть. Такая...
Я выхожу из машины. Сверху небо. Внизу земля. И я, такая.
Я слышала за свою жизнь много слов, но эти были самые наполненные. А может быть, это я была самая наполненная...
Работа идет мучительно, но всему бывает конец. Фильм снят. И закрыт. Не потому, что плох, а потому, что наступал период душного застоя.
Пришли новые времена. Тихие. Не сажают, не выгоняют. Просто закрывают фильмы, останавливают книги, рассыпают набор.
Могли бы пригласить меня и Доработчика в какой-то кабинет, сказать: «Вы долго работали, но вы работали не туда. Нам надо вправо, а вы – влево. Ваш герой учитель. Живет один день в году без вранья. А что же он делает остальные триста шестьдесят четыре дня? Врет? Что же это за учитель такой и чему он может научить подрастающее поколение? Извините, но подрастающее поколение нам дороже вашего таланта. Их, подрастающих, много. А вы – одна. Вы, конечно, сочиняйте что хотите, но мы будем печатать и сочинять только то, что нам подходит. Мы – государство. У нас такая функция, государственная».
Но никто нас не вызвал. Ничего не говорил. Просто где-то прошел слушок, что нас закрыли. И даже нельзя понять: сплетня это или правда. И выяснить не у кого. Тихо так... Тактично. Подло.
Я звоню к нему домой. Подходит жена.
– Наш фильм закрыли, – глухо сообщаю я жене. – Что делать?
– Плачь и вытирай слезы на кулак, – советует жена. – А что еще делать?
Я кладу трубку. В самом деле: что можно сделать одной против государства? Ничего. Только плакать и вытирать слезы на кулак.
Лавина не тронулась с места. Мне это показалось. Фильм закрыт. Результат равен нулю. Зачем мы встретились и работали? Зачем он спел песню «Вот возьму и повешусь»?... Считается, что все в жизни бывает зачем-то... А оказывается, все – хаос. Ни за чем.
Есть такой старославянский глагол: похерить. Это значит – перечеркнуть крест-накрест.
Итак: мой договор на «Мосфильме», Володя и Андрей, надежды, встреча с Доработчиком, вальс в красной комнате – все это надо похерить и похоронить. Я забрасываю землей все воспоминания и надежды, как немцы во время войны забрасывали раненых, но живых людей, а они там шевелились и даже вылезали из-под земли.
Я забросала землей и пошла работать на телевидение штатным сценаристом. Программа затеяла серию из жизни замечательных людей. Замечательными считались люди, которые участвовали в построении социалистического общества или присутствовали при этом, как Джон Рид, например.
Я ковыряюсь в истории с Джоном Ридом – он, оказывается, встречался с Панчо Вилья и с Лениным. А кто этот Панчо на самом деле, может, бандит с большой дороги? Скорее всего бандит. И Ленин тоже не так прост. Все кончилось тем, что американский журналист Джон Рид заболел в России тифом и умер в молодые годы. Его похоронили в Кремлевской стене.
Телевидение интересуют сочувствие американца нашей революции, его беседы с Лениным. А на самом деле в судьбе Джона Рида интересны его иллюзии, заблуждения и ранняя смерть. Но об этом писать нельзя.
Однажды я присутствовала при разговоре Гены Шпаликова с одним Режиссером. Фамилию Режиссера я не помню. Он зарабатывает, как умеет, снимает фильмы по заказу. Сделал, сдал, получил деньги, пропил. Снова сделал, снова получил, и так по кругу. До пенсии или до гробовой доски.