***
— Ты не виноват Себастьян, у тебя не было выбора,— он подошел ко мне и присел прямо напротив, взял меня за почерневшие руки.
Слезы вновь хлынули по щекам, которых я не чувствовал, все, что я мог сейчас выдавить, все на что я способен — это «прости Джули, мне так жаль…»
***
В тот день я умер, тело осталось, а душа погибла, её завалило лавиной горя и отчаяния. Я ненавидел себя, почему, почему начал именно с него, выбери я сначала тех, что на веревке, он бы обернулся, я бы его узнал…
Поганая война закончилась для меня на родине, в Австрии. Попасть домой я не мог, так как Грац был теперь в руках американцев. Жизнь вновь поставила меня перед выбором, она это любила, смотреть, как я мучаюсь, как страдаю. Все было просто: либо я дезертирую из армии, перебираюсь домой и больше никогда не смогу увидеть Мариночку с Лешей, либо возвращаюсь к ним, и мама с семьёй так и не узнают, что я сотворил с родным братом, которого любил больше жизни. Я не мог написать об этом в письме, я хотел, чтобы они лично посмотрели мне в глаза, прокляли меня…
Паша меня отговаривал, с момента той трагедии мы сражались бок о бок, в те ужасные дни друг стал опорой, он поддерживал меня вплоть до самого конца, до того дня, когда я сделал выбор. Мне было несказанно тяжело, но долг висел над головой, словно дамоклов меч. Я попросил его присмотреть за Мариночкой и сыном и никогда, никогда не рассказывать, что совершил их любимый папа и муж. У друга навернулись слезы, но он пообещал и одновременно понял, он понял, что видит меня в последний раз. Крепко обнявшись, мы распрощались, я знал, что Паша не бросит мою семью в беде, он стал родным, родным, как мой брат.
Я ушел ночью. Сменив советскую форму на гражданскую, просочился через кордоны и вернулся в родные края. Все здесь оказалось, как и прежде. Война не затронула город, майские сады были по-прежнему сочны, а горы, ставшие ненавистными, так же розовели в предвечерние часы. Найдя дом дяди Ханса, постучал в дверь. Помню этот момент, как тошнота подкатывала к горлу, от предстоящей встречи. Открыла мне мама, она была так же прекрасна, как помнил её в тридцать четвертом, несколько морщин в уголках глаз, не смогли испортить врожденную красоту. Вначале, она просто смотрела на меня в непонимании, «знает» — ужаснулся я, но в следующий миг улыбка озарила родное лицо и она кинулась в объятья с криками «Ханс, Луиза,Эльза все сюда, Себастьян вернулся!!!». Встреча была поистине счастливой, дядя Ханс крепко обнял меня, как и племянница, а сестренка, оказавшаяся почти точной копией мамы, стесняясь, стояла в сторонке. Я опустился перед ней на колени и крепко обнял, мне было противно трогать её этими руками, руками братоубийцы, я пересилил себя. Слезы катились градом из глаз, все они думали, что от счастья, лишь один я понимал, от горя, от бесконечной тоски по старым временам, по тому времени, когда он был жив. Я был готов все рассказать, был готов принять их гнев, но смотря на эти счастливые лица, не смог, о боже, я не смог и словечка вымолвить.
Потом настало время обеда, все мы расселись по своим местам за столом. Мама принесла кастрюлю с супом и начала разливать его по тарелкам. Стул Джули был пуст, задвинут, но тарелка стояла. Ком встал в горле и пропал аппетит, я так сильно сжал кулак, что ногти пробили ладонь.
— Ну вот, мы почти все в сборе, скоро и Джули появится, помяните моё слово, война же закончилась! Пропал без вести, это же не погиб, верно?— с надеждой мама посмотрела на меня.
Зажевало под ложечкой, я не мог унять слезы и закрыл лицо руками.
— С тобой все в порядке, сынок?— спросил дядя Ханс.
— Да, просто болит голова, сейчас пройдет,— выдавил я, а мама продолжала:
— Бедный Джули, все это из-за нас. Его призвали в армию, как только эта проклятая война началась, как же он не хотел идти… Ханс предложил его спрятать, но он воспротивился, сказал что, если все раскроется, пострадает не только он, но и все мы. Сказал, чтобы мы не волновались, хотел найти тебя и домой вернуть,—мама улыбнулась.
Я вскочил из-за стола и побежал в туалет, меня рвало так, как никогда раньше. Сославшись на плохое самочувствие, отказался от обеда, сестренка проводила меня в комнату, чтобы я отдохнул.
Джули не вернулся: не через месяц, не через год, не через десять лет. У меня не нашлось сил признаться лично, я жил с этим, а их обрек на бесцельную надежду.
Марине написал письмо, не очень длинное, сказал, что не вернусь. Не стал объяснять причин. Пусть возненавидят меня, я это заслужил.
В семье зарабатывал только дядя Ханс. Муж тети Марты погиб под Воронежем, осталась только их дочь, Эльза, которая жила с нами. Я устроился в портняжную мастерскую, и работал там вплоть до середины пятидесятых, все это время, надеясь, время залечит раны, но тарелка со стола так и не пропадала, а мама каждый день ждала звонка в дверь.