Шенский, плавно размахивая портфелем в такт своим размеренным шагам, направился вверх по улице Апшу. В новом районе за прежней границей города, возле аллеи высоких лиственниц, строился новый дом, в котором он покрывал плиткой кухонные стены. Рабочих в это время было мало. Замешав в квашне жирный раствор бетона, прилепив один ряд плитки, Шенский высунулся в окно и наблюдал за канавой перед домом, по краям которой лежали блестящие коричневые керамические трубы.
Здесь должен сегодня появиться — он. И он появился. Это был плечистый парень. Руки он засунул так глубоко в карманы заляпанных глиной рабочих штанов, что вынуть их оттуда можно бы лишь к обеду; на нем была еще полосатая тельняшка. Голову покрывала зеленая, неестественно чистая, новая шляпа.
— Саварий! — громко шепнул Шенский.
Молодой человек пугливо вскинул кверху плоское лицо. Нос как нос, самый заурядный, но глаза немножко косили в разные стороны, придавая мрачное выражение. Мужественность и таинственно-угрюмое выражение подчеркивал еще и могучий квадрат челюстей.
— Мой курсак сегодня с утра пить не будет, — сквозь зубы сказал Саварий.
— А я знай, почему ты целый полмесяц не был на работа и почему на твой голова новый шляпа, а я знай..
— Да вот, дерябнули — я и упал виском на столб. Голову зашивали, только бюллетень не дают… Меня не уволят, кто ж тогда этих в землю зароет? — Саварий носком резинового сапога ударил по трубе.
— Уволить не уволит, но сколь тебе этом штука ходить? Под такой шляпа еще жарче. Я никому не говорил, как ты Валмиера на крутой берег клочьями шерсть терял, а валмиерском вытрезвиловка тебе отчекрыжили начисто волос, потому что-де находили один гнида… А потом пятнадцать суток дрова грузил. Не говорил и не расскажет.
У Савария челюсть отвалилась. Зубы были большие и все на месте.
— Откуда ты знаешь?
— Милиция шепнули. Но я могу тебе отдавать волос. Подь сюды!
Саварий вошел и вместо приветствия придвинул Шенскому кулак к подбородку:
— Если твой язык проболтается!
От Савария пахнуло старейшим в мире медикаментом. В таком состоянии легче улаживать серьезные дела, и Шепский помахал париком перед глазами Савария, которые ворочались за ним каждый в своем направлении.
— Твой волос был такой же цвет, белокурый, а летом как лен. Надо только постричь немножко короче, и гуляй себе на здоровье, пока не отрастет свой. Под такой одеяло тепло, волос растет быстро. Ты опять сможешь ходить дом культуры на танцы. — Шенский достал зеркальце, обдав его дыханием и вытерев о штаны, приспособил на подоконник и стал надевать парик на бритую башку Савария, которая в профиль казалась всего лишь небольшим, спрятанным за ушами придатком к — мощным челюстям.
Саварий прежде всего поглядел на обратную сторону зеркальца.
— Мне на зеркальца голый баба нет. Ха-ха-ха! — рассмеялся Шепнский и принялся вертеть новое головное украшение на башке Савария. Саварию эта игра понравилась.
— Идет по первому сорту! Теперь пусть попробуют болтать, что моей микитке дали сутки. Пока из Валмиеры пришлют счет за ночлег, волосы отрастут.
Сошлись на сорока рублях. Саварий в Валмиере подрался сразу же после получки, денежки в заключении сохранились целехоньки. С покупкой под рубашкой он скрылся. Позже Шенский видел седого мужика в полосатой тельняшке, который рылся в канаве, соединяя концы труб.
Вручая Бертулу тридцать рублей, Шенский сообщил, что Савария на самом-то деле звать Варисом. Прозвище возникло от слова "заваривать", потому что Варне часто заваривает кашу.
Мать поначалу не хотела впускать его в дом — не узнала. Но когда сын показал ей зуб, сломанный в прошлом году при падении из автобуса, она подала ему сразу половину тушеного кролика. Когда же сын еще и признался, что его немножко задержали в валмнерской милиции, мать заплакала и заголосила: "Какие у тебя были красивые волосы… Я их впервые постригла, когда тебе исполнился годик… И вот — за две недели поседели… Это ж не милиция, а застенок!"
…Заметив, что у Бертула, судя по живописной прическе, поселился интеллигентный человек, на следующий вечер молоко принес сам поэт Скродерен. С почтением поглядев на трапперские сапоги Алниса, каких в Бирзгале еще не видывали, он представился: