— Спасибо.
Когда Шпоре ушла, девушка снова выпрямилась и, укрывшись поглубже в киоск, показала ей кулак.
— Старая лимонная корка… Так она истязает меня каждый день.
— Она не сказала ни единого дурного слова, — возразил Бертул.
— Но разве я не знаю, что у нее там за оштукатуренным лбом? Однажды так и сказала: "Взвешивайте как хотите, но если у вас фиолетовые волосы, то вы обвешиваете". Я же знаю — всех продавщиц мороженого считают жуликами. Разве стоит при этом честно работать? Меня вполне устраивают шесть процентов с оборота. Но раз так, то и я покажу, что умею взвешивать. Зря не стану возиться с солью и со льдом.
Подошел лысый в тельнике, попросил два мороженых и унес их в стеклянной баночке.
— Ленинградский профессор музыки. Когда он подходит, я уже знаю — четыре часа. Относит своей старухе мороженое к кофе.
— Значит, вы будете участвовать в вечерах дома культуры? — Бертул тоже попросил мороженое, хотя это и било его по финансам, однако иначе было неловко тереться около киоска.
— Говорить в микрофон я могу. Мне приходилось работать в киностудии… — Азанда достала из сумочки бумажку, изобилующую множеством отпечатков пальцев. Справка из бухгалтерии киностудии, что Азанда Матуле в 1972 году получила несколько рублей за работу.
— Вы будете таскать за собой черный провод, но это в будущую субботу. Честное слово! А сегодня вечером на танцы?
— Куда же еще пойдешь! В кино сегодня показывают про какую-то войну. Можно, конечно, и про войну, ко тогда нужно… ну, хотя бы приключения в тылу показать. Но в этих фильмах только стреляют.
На край прилавка положили свои подбородки два полуголых мальчугана:
— Нам, пожалуйста, один пломбьер.
— Мальчики уже говорят по-французски, — заметил Бертул.
— Животы как каток, — удивлялась Азанда, — сегодня уже третий раз подходят.
— "Мы сыновья богатого отца", — засмеялся Бертул.
— И вовсе нет, — мальчишки повернулись к нему, — мы нашли деньги.
— Правильно! Вчера на Тендикском бетонном заводе выдавали зарплату, после этого в кустах за киоском между пробок от бутылок валяются и копейки, — согласилась Азанда. — Когда я сама была еще маленькой… Ну, чао, darling!
Бертул отправился в свое жилище на берегу реки, чтобы погрызть ячменную коврижку и запить ее козьим молоком. Вместо масла он обходился воспоминаниями из прочтенных исторических романов про первых христиан-отшельников, которые жили на территории теперешнего Египта и тоже ели ячменные лепешки. Эти пустынники считали, что обходиться без жаркого — добродетельно, а Бертул — что это незаслуженное ущемление. Растянувшись на ложе под лампочкой с желтым абажуром из восковой бумаги, он изучал, что субботняя газета "Литература ун Максла" говорит о латышском поэтическом документальном кино, и вспомнил потенциальную киноактрису Азанду, которая никогда не попадет в кинодокументы, потому что у нее на груди надпись, не свойственная лирическому латышскому кино. Но разве Азанда в "данное время" не жила? Кино докажет, что не жила. Бертул задремал. Эта полезная привычка сохранилась у него со времен пребывания в туберкулезниках.
Под вечер, по пути в дом культуры, он впервые встретил возле дорожки к "Белой лилии" Бинниев, У того, который побольше ростом, была жидкая борода, этот, наверное, в их симбиозе исполнял роль юноши, хотя, соблюдая равенство полов, они нагнули друг к другу головы под одинаковым углом, руки вокруг талии друг друга держали на одинаковой высоте и кули вельветовых штанов тоже казались одинаковой ширины. Большие пальцы свободных рук оба запустили под лямки синих заплечных сумок. Надпись "Пан-Америкэн" должна была свидетельствовать, что оба летели через тот большой пруд и принадлежат они отнюдь не к гражданам Бирзгале, а к гражданам мира. Эти, по крайней мере, не пресные.
Бинниев в "Белую лилию" погнал аппетит. После первой по-настоящему свободной ночи последовал первый по-настоящему свободный день. Они проснулись около полудня.
— Единственная ценность часов в том, что их можно продать, — сказал Броня. Поэтому никто их не завел.
Опять сварили картошку, потому что Байба это умела. Масла больше не было, но в погребе под потолком висела половина копченой свиной головы. Броня, ухватившись за коричневое ухо, набросился на голову с большим кухонным ножом. В общих чертах обрезанная половина головы обеспечила заправку для обеда и для ужина. От всего остались непонятно большие, украшенные зубами кости, каких раньше Байба никогда не видела.
— Деревенские жители обычно отдают кости собаке, — вспомнила Байба прочитанное в латышской литературе.