"Если художники не станут соблюдать традиции — не будут ходить в обтрепанных брюках, а бороду брить будут каждый день, — к добру это не приведет", — тяжко вздохнул Бертул, покупая в буфете пиво. Пить коньяк больше не было смысла — целоваться с Азандой этим вечером не суждено. В буфете стояла повсеместная металло-пластмассовая мебель с синим верхом, с которого можно было смыть абсолютно все, даже с помощью пальца выведенные пивом непристойные аналоги любви. К восприятию алкоголя располагают пышные растения, таков закон кабака. Посередине помещения из обрезанной бочки ветвился фикус. У дерева были блестящие сочные листья, — наверное, благодатное воздействие оказывал пепел, которым в избытке обеспечивали дерево посетители, втыкая в землю окурки. В поисках одиночества огорченный Бертул с бутылкой пива спрятался за зелеными листьями. И расслышал скучающий голос Азанды:
— Одно пирожное можно. Мне нечего воздерживаться от пирожных.
— Одно пирожное, два стакана токая! — решительно произнес Нарбут тонким голосом.
У этого черта деньги водились. Токай стоил рубль стакан.
— Знаете, я как художник сразу вас заметил, — плел Нарбут, — по фигуре! Нечто похожее было только у древних греков, когда они еще не спекулировали, а высекали из мрамора обнаженную натуру. Ваша фигура умоляет, громко просит, чтобы ее нарисовали… Поверьте мне, если ее выставят в Риге, у картины будут выстраиваться очереди, как за апельсинами.
— Да, пропорции у меня хорошие — девяносто, шестьдесят и девяносто два сантиметра. В одном швейцарском журнале такие объемы были названы лучшими для манекенщиц.
"Уже раздевается…" — вздохнул Бертул.
— Стоп! И не шевелиться, ни-ни! — устрашающе зашипел Нарбут.
Бертул тайком поглядывал сквозь джунгли фикуса. Азанда, вцепившись зубами в пирожное, как гадюка в мышь, так и застыла в оцепенении, а Нарбут пригибался, поднимался на цыпочках, прохаживался то в одну, то в другую сторону, наклоняя голову, приседая, так что ясно стало видно, что носки у него лимонно-желтые. Лоб наморщился, натягивая волосатый скальп почти до бровей. "Черт, изображает серьезного. Облапошит бедную девчонку".
— Так я хочу набросать ваш портрет: "Девушка с кусочком торта во рту".
— Вообще-то я люблю пирожное. Мороженое надоело.
— Тогда сейчас же в ателье.
— В Ригу? А я уже подумала, что вы серьезно…
— Ну конечно, серьезно. Здесь же в подвале под сценой у меня есть полотна и краски. Два пирожных и бутылку токая! — Нарбут уже орудовал у буфета, на прилавок полетело четыре рубля. Азанда, как в тумане, пошла за Нарбутом.
Почему у нас так медленно прививается новая мораль? Человека надо оценивать по его человеческим качествам, а не по его покупательной способности, сетовал Бертул.
А Нарбут с Азандой вышли в пахучую летнюю ночь, в густую тень акаций, достигли бокового входа и, обойдя по закулисным переходам сокрушительные электрогитары, оказались в комнатке декоратора.
— Какие у вас бывали иностранные вина! — изумилась Азанда стене, разукрашенной бутылочными этикетками. Теперь она полностью поверила, что Нарбут выдающийся современный художник.
— О, это всего лишь десятая доля того, что я выпил, — обронил Нарбут, забыв добавить, что этикетки эти наклеивали его непутевые предшественники в течение десяти лет. Сбросив пиджак, закатав рукава белой рубашки, он начал неистово суетиться. Из-под лежанки вытащил желтый плоский ящик, отстегнул от него алюминиевые ножки, поставил их стоймя, к ним прислонил раму с неказистым серым полотном. В ящике под палитрой хранилась целая горсть кистей и уйма заляпанных тюбиков с красками. Затем Нарбут схватил Азанду не особенно нежно за плечи и посадил на лежанку.