— Дряхлый русский бабка!
Надя упала в снег, попыталась подняться и не могла. Невероятным усилием она все же заставила себя встать и пойти.
Чудом дотащилась до родного дома.
Несколько дней Туганова пролежала в горячке. Мать прятала ее в сарае, затем в доме Баховой. Переводчица была вне подозрения, а Мария Сидоровна знала от мужа, что Антонина Карповна свой человек и связана с партизанами.
Очнулась Надя от слов:
— Значит, поживем еще!
Она лежала на столе. Около нее стояли пожилой человек в белом халате и сияющий Яшка между двумя военными с красными звездами на шапках.
Четыре месяца пролежала Туганова в одном из госпиталей Ленинграда. Врачи сделали все, чтобы вернуть ей жизнь. А потом Надю поздравлял Михаил Иванович Калинин с заслуженной наградой.
Надежду Ивановну Туганову пригласили к следователю. На скамье сидел человек со шрамом чуть выше левой брови.
— Поднимите голову, — приказал ему следователь.
Человек поднял голову и, вздрогнув всем телом, как от удара, поспешно опустил глаза.
— Туганова, вы знаете этого гражданина? — спросил майор госбезопасности.
— Да, знаю, — твердо ответила Надежда Ивановна. — Это гитлеровский унтер-офицер Николай Терехов. Он расстреливал меня и моих товарищей…
Светлана Боровикова
СЕРГЕЕВСКИЙ ОТРЯД
В деревню Богомолово Себежского района гитлеровцы вошли с портретом Ворошилова. Они тыкали в него пальцами и кричали:
— Рус капут!
Навстречу им, быстро семеня босыми ногами, выскочил Варлаам Панкратьев. В руке он держал полное лукошко яиц. Плюхнувшись на колени, подобострастно заговорил:
— Двадцать пять лет ждал я вас. Наконец-то дождался!
Солдаты загоготали, взяли лукошко, похлопали Варлаама по плечу.
Безмолвно стояли русские избы. Десятки глаз следили за чужаками. Гитлеровцев было много, так много, что даже зелень в огородах поседела от пыли, поднятой их сапогами и колесами машин.
Фашисты миновали деревню. Снова наступила тишина. Из домов стали выходить женщины. Многие плакали, прижимая к себе испуганных детей. Кто-то горько сказал:
— Где против такой силы выстоять…
— Бабы! — вдруг громко крикнула Моисеенко. — Вы что это приуныли?
У Марии Николаевны из-под платка выбивались седеющие волосы, лицо было взволнованное. Она подходила к каждому, заглядывала в глаза.
— Как в ум-то вам пришло, что теперь здесь фашист царствовать будет? Никогда не бывать этому!
В деревне уважали эту ленинградскую женщину. Сразу же после ленинского Декрета о земле она приехала сюда. Здесь овдовела, с пятерыми на руках осталась. Первой в колхоз пошла и выдюжила, всех подняла. Когда дети стали учиться в Ленинграде, она к ним перебралась. А на лето, как всегда, приезжала в деревню. Приехала и в сорок первом. Здесь и встретилась с выбравшимся из окружения сыном…
Уткнулось в землю разбитое орудие. Страшная боль в ноге мутила сознание. Моисеенко отполз в кукурузу. Гитлеровцы не заметили его. Сергей впервые видел их так близко. Мучительно было сознавать свое бессилие…
Слушала Мария Николаевна страшный рассказ сына. Совсем неузнаваемым стало его лицо — осунувшееся, обросшее. В тревожном взгляде родных серых глаз нет больше прежней смешинки. Только брови те же длинные, сросшиеся. Спина сгорбилась, руки безжизненно лежат на столе. Голодный, а к еде почти не притронулся.
Сергей Моисеенко.
Как ни крепилась Мария Николаевна, но заплакала. Сергей увидел слезы и вдруг… улыбнулся, как когда-то, задорно, по-мальчишески. Глаза рассмеялись. Он встал и протянул свои сильные руки к матери, затормошил ее:
— Не плачь, мама, все по-прежнему будет. Это я тебе точно говорю.
Потом начал расспрашивать про братьев и сестер. Всех их война застала в Ленинграде. Очень разволновался, когда узнал, что и матери о них ничего неизвестно.
Наутро Сергей ушел к Мелиховым, что жили в соседней деревне Предково. Никто не повстречался ему на дороге. Он смотрел вокруг и не узнавал родную деревню. Не заскрипят полозья саней, не залает собака. Только слабый дымок из труб выдавал присутствие в ней людей. Думал ли когда, что таким будет возвращение домой?