Нет, конечно, по-прежнему светило солнце. И так же золотилась рожь. И крепкие избы все так же стояли вдоль песчаной дороги. Топились печи по утрам. Горластые петухи возвещали рассвет. Но это был совсем иной мир, словно вдруг его по велению злых сил накрыла черная тень. То, что прежде было белым, стало темным. Что было правдой, стало кривдой. И некоторые растерялись в этом непонятном, несправедливом, страшном мире. Но были люди, много людей, кто с самого начала стоял на верной дороге. И среди этих многих отец и сын Ильины.
Нет, Алексей Ильич не ушел в лес. Он понимал: плохой из него вояка, ведь язву желудка дома не оставишь. И Ильин остался, зная, что этим самым, возможно, подписывает себе смертный приговор. И еще не ушел потому, что те, кто держался теперь в лесу, нуждались в различных сведениях, патронах, взрывчатке, хлебе.
Нужна была беззаветная преданность своей Родине, своей власти, своей партии, чтобы рискнуть помогать партизанам. И ею обладал путиловец Алексей Ильин. Свой выбор он сделал еще в семнадцатом. И теперь, когда мрак окутал все, что окружало и его, и его семью, он без лишних слов отдался работе подпольщика.
А слухи и вести ползли по земле, одни страшнее других. Назначенный комендантом Сланцев майор Мюнцебург не задумывался, выполнять или не выполнять приказы и распоряжения своего начальства об «умиротворении оккупированных районов». Он «умиротворял» педантично, точно, изобретательно, с наслаждением.
Многие знали в Сланцах семидесятилетнего одинокого старика (фамилию вот только запамятовали). Он был как бы принадлежностью городка — тихий, безобидный, то неприметно стоявший в рядах базара, то сидевший где-нибудь на завалинке.
Наверное, когда старику сделалось совсем туго, он пошарил в своих укладках и вытащил сбереженные про запас папиросы «Красная звезда» — «Звездочку», как называли их курильщики. Сероватая пачка. Алые лучи. И на их фоне в буденновских шлемах катят куда-то вдаль два красноармейца на мотоцикле.
Распечатав пачку, старик стал на углу. Редкие прохожие, бочком спешившие по своим делам, останавливались, удивленно крутили головами: надо же, «Звездочка»! Покупали поштучно тоненькие папиросы и бежали дальше. Старик хотел есть. Старик ни о чем не думал. Он только продавал папиросы, так счастливо припасенные прежде. И рядом со стариком остановился патруль.
— Руссише сигаретен?! О! Роте штерн?! Давай, давай, идем!
В комендатуре дежурный коротко спросил:
— Коммунист? Большевик? Партизан?
Старик моргал подслеповатыми глазами.
Дежурный снял трубку, почтительно встал — видать, разговаривал с начальством, потом бросил ее на рычаг и указал подбородком на старика:
— Вег.
— Давай давай, — сказал здоровенный солдат с коротким ружьем в руках.
Старик засуетился, закланялся, обрадованный, что его сейчас вот отпустят. И старика увели. А потом в железнодорожном карьере раздалась короткая очередь И долго еще на октябрьском ветру шевелилась седая борода. И сытые вороны лениво прыгали близ маленького скрюченного тела…
Наступал ноябрь. В народе шептались: «Праздник подходит». Те, что посмелее, подумывали, как бы отметить его.
Майор Мюнцебург тоже думал об этом. Он распорядился отобрать в местном лагере военнопленных. Тех, кто больше не представляет ценности для рейха, — ослабевших, больных, строптивых. И таких отобрали.
И опять в железнодорожном карьере гремели автоматные очереди. И падали на ранний снег ребята в потрепанных красноармейских шинелях. И плыли над ними низкие облака…
А в доме Ильиных жизнь текла своим невеселым чередом. Только по ночам, в самую глухую пору, когда все живое забывалось в тревожном сне, в окно или калитку условно стучали осторожные руки. Тогда дом наполнялся приглушенными разговорами. Побледневшая Екатерина Васильевна, задергивая занавеску над печкой, говорила быстро-быстро:
— Спите, ребятки… Спите…
— Кто пришел?.. — сонливо протянет Валентин.
— Да так, никто… Прохожий поздний… Спите…
А утром ребята видели, что ароматные, увесистые караваи, что стыли с вечера на лавке под полотенцами, исчезли. И мать снова месила тесто. Ребята понимающе молчали.
— Ты, Валюша, сегодня на чердак-то не лазь, — иногда говорила мать, — во дворе побудь…