— У меня к тебе, Женя, дело есть. Важное. Ты как-то говорил мне, что видел Кошелева, который обычно у нас на школьных вечерах на баяне играл. Верно это?
Виктор Дорофеев.
— Точно, видел, — подтвердил Женька.
— Ну так вот, разыщи во что бы то ни стало его и попроси к нам зайти. Затем найди Лешу Иванова и Малиновского Толю, скажи: брат обижается, — забыли, мол. Пусть завтра под вечер забегут в подкидного сыграть. Ребята они надежные.
Сообразительный Женька радостно блеснул глазами:
— Есть, товарищ секретарь, собрать надежных ребят!
Степан Петрович Кошелев зашел в тот же день. Хотя он был и намного старше Дорофеева, но относился к нему как к равному. Виктор уважал баяниста за дружбу со школьниками, знал, что для некоторых ребят с нелегкой судьбой Степан Петрович был добрым советчиком.
— Зачем звал? — без обиняков спросил Кошелев, входя в комнату к Виктору.
— Соскучился. Сиднем сижу, а ты по белу свету бродишь — авось слышал что-либо правдивое да хорошее.
— А ты угадал, — лукаво улыбнулся гость. — Не так уж и дела наши плохи, как брешут фрицы.
— Откуда знаешь? — насторожился Виктор.
— А со мной Москва нет-нет да и заговорит.
— Так, значит, не сдал?
— Значит, не сдал. Только жердь, что антенну держала, в печке сжег.
— Молодец! Какой ты молодец, Степан Петрович! — Глаза Дорофеева радостно сверкнули. — Теперь дело пойдет.
— Какое такое дело?
— Борьба подпольная с фашистами. Не на жизнь, а на смерть.
Собрались ребята открыто — за картами, благо игра в них поощрялась блюстителями «нового порядка». Открыв козырную шестерку, Дорофеев, улыбаясь, проговорил:
— Ко мне пришла. Мне и начинать игру. Начну с ругани. Стрельба из танков — баловство, а с оружием баловаться нельзя. Во-первых, своих пострелять могли, а во-вторых, как говорится, и просто пропасть не за понюх табака. Ну да ладно, что было — то было. А сейчас давайте о серьезном деле поговорим.
— А что может быть серьезнее, чем стрелять фашистов? — вскипел Малиновский.
— Не горячись, Толя. Виноваты мы. Стрелять тоже с умом надо, — отпарировал Алексей Иванов.
— Самое главное сейчас, — продолжал Дорофеев, — у наших людей дух поднимать, правду им рассказывать. Помните у Пушкина?
— Фашисты кричат: пал Ленинград, в гавани Кронштадта бросили якоря немецкие корабли. А вот послушайте: вчера в сводке Совинформбюро сообщалось, что артиллерия Кронштадта обрушила мощный огонь на врага…
Читая сводку, Дорофеев вдруг заметил, как товарищи его побросали карты и встали.
— Вы что? — поднял он глаза и понял: есть боевое ядро подпольной организации…
По воскресным дням с горы Закат неслись звуки бравурных маршей и полек. Благовестил по субботам соборный колокол, сзывая прихожан в храм божий. Правил церковную службу моложавый, статный рижанин с сильным бархатным голосом. Но мало кто из пушкиногорцев и осевших в поселке беженцев появлялся на танцевальной площадке. Не мог похвастать обилием паствы и попик, смахивающий на переодетого военного.
Зато людно было в базарные дни у досок с распоряжениями оккупационных властей, где белели наклеенные поверх серых казенных бумаг листки из школьных тетрадей. На них печатными буквами кратко излагались сообщения Совинформбюро. Солдаты охранных войск и полицаи не успевали соскабливать эти листки и разгонять крестьян, жадно вчитывающихся в весточку о родной армии, о Москве и Ленинграде. Люди разбегались, но, покидая поселок, вдруг обнаруживали у себя на телегах листовки с призывами саботировать мероприятия оккупантов, не верить их брехне.
Бесновался комендант, грозился перевешать всех помощников партизанского комиссара, проникавших со сводками в поселок. И невдомек было ищейкам из тайной полевой полиции, придумавшим «комиссара» в оправдание своих неудач в поисках подпольного центра, что расположен этот самый центр у них под носом. Небольшой деревянный домик Дорофеевых примостился у подножия холма, вдоль которого тянулась старинная монастырская стена. Здесь, у постели больного Дорофеева, составлялись и редактировались листовки. Сюда поодиночке в сумерках пробирались Степан Кошелев, Алексей Иванов, Анатолий Малиновский, Борис Алмазов, Алексей Захаров, Геннадий Петров, Николай Хмелев.
Все вместе собирались редко. Соблюдали конспирацию. Каждый приносил с собой колоду карт, мелкие деньги. Прихватывали фашистские газеты на русском языке, иногда самогон. На повороте к дому Дорофеевых ребят тихонько окликал кто-либо из руководящей тройки — Иванов или Кошелев, иногда младший Дорофеев, отчаянно храбрый парнишка, связной подпольной организации. Звучал в темноте вопрос-пароль. «Кто идет к Пушкину?» — и приглушенный ответ-пароль: «Дубровский», «Годунов», «Русалка».
Александр Сергеевич Пушкин незримо присутствовал на каждом тайном сборе патриотов, благословляя «племя младое, незнакомое» на подвиг.
В РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ВЕЧЕР
Метелью скулит злой декабрьский ветер. Приглушенно звучат церковные колокола. А с амвона Успенского собора святотатствует отец Владимир:
— Смиритесь, люди добрые. Помазанник божий Гитлер дарует нам землю, свободу. Его войска уже очищают от большевиков Москву. Сдастся на милость великого вождя Европы и голодный Петроград…
Надо ж такое! Ведь «тут русский дух, тут Русью пахнет». И здесь отпевают Россию.
Подавленные стоят прихожане.
Кто-то вполголоса роняет:
— На то, видно, воля божья.
И вдруг откуда-то сверху звонкий мальчишеский голос:
— Не верьте! Врет Иуда! Не верьте!
Соборное эхо разносит: «Иуда!», «Не верьте!». Слова бьются в окна собора, поразительно напоминающие бойницы, точно хотят вылететь наружу и пронестись набатным призывом над Синичьими холмами.
Проповедь сорвана. Прихожане расходятся. Нет уже студеного холода на сердце. Свои подали голос. Значит, и впрямь не так страшен черт, как его малюют. Многие задерживаются у белой монастырской стены. На ней углем аршинными буквами начертано:
«Смерть оккупантам! Да скроется тьма!»
Это тоже сделали свои. Смельчаков ищут полицаи, но десятки людей уже побывали у стены и затоптали следы…
Теплится коптилка у постели Виктора Дорофеева. Раскинуты на всякий случай игральные карты на столе. Возбужденные, с красными от мороза щеками, Борис Алмазов и Анатолий Малиновский громким шепотом, перебивая друг друга, говорят:
— Все сделано.
— Как ты задумал, Виктор.
— А Женька-то как крикнул!
— Только бы по голосу не узнали.
Светятся глаза у Дорофеева. Дрожащими руками берет он мандолину.
— Любимую, — просит Алмазов.
— «Дан приказ ему на запад…» — начинает Малиновский.
— Тише вы, полуночники, — просит появившаяся в дверях мать Дорофеева.
— Мы тихонько, мама, — успокаивает ее Виктор и подхватывает: — «Уходили комсомольцы на гражданскую войну…»
Как-то вскоре после Нового года в заповедном бору Михайловского застучал топор. Один из деревенских старост, подлец первостатейный, получил от офицера ортскомендатуры Рыбке разрешение на рубку леса для постройки нового дома. Ночью в окно фашистского холуя влетел камень. К камню была прикреплена записка:
«Будешь рубить пушкинский бор — будешь зарублен своим же топором».
И подпись:
«Дядька Черномор».
Перепуганный староста утром побежал к старшине поселка:
— Господин Шубин, меня убить собираются.
— Кто?
— Какой-то не местный. Фамилия Черномор. Вот читайте.
Шубин улыбнулся, но, прочитав записку, составленную из вырезанных газетных букв, сказал: