Светлана несколько раз перечитала послание и сказала себе, что живет в аризонской коммуне уже неделю и думать не думает об отъезде, а это очень легкомысленно с ее стороны. Но размышлять о будущем ей не хотелось, и, прихватив книжку, она растянулась на диване.
Пришла суббота — с коктейлем и торжественным ужином. В этот раз Светлана дала себя уговорить и надела голубую шелковую тунику без рукавов, схваченную на плече драгоценной брошью; наряд одолжила ей Иованна. На коктейль они отправились вместе. На Иованне было длинное желтое платье и бирюзовый шарф; в ушах — коралловые серьги. Светлана больше не критиковала ярко разряженных гостей, а, наоборот, говорила себе, что они — художники, которые вправе выбирать необычные вычурные фасоны и кричащие цвета. Она с удовольствием ела мексиканские блюда и забавлялась, наблюдая за властной хозяйкой, расфранченной Иованной и подавленным Питерсом. Ей нравилось, что не нужно ничего решать самой, что все распланировано наперед и что можно просто пассивно всему подчиняться. Она говорила себе, что давно уже нуждалась в таком отдыхе, в таком физическом и душевном dolce far niente, приятном ничегонеделании.
Перед сном она поймала себя на мысли, что и впрямь теряет над собой контроль, живя в режиме, который был ей не по душе: каждое утро в восемь часов завтрак в общей комнате, потом работа над общими архитектурными проектами, во время которой Светлане непременно отводилась роль помощницы или хотя бы наблюдательницы. Затем — коллективный обед, снова работа, общий ужин, образовательные программы: беседы или лекции, а в десять — сон. Нет, ей явно пора уезжать! Она достала чемодан и собрала вещи.
На другой день она попросила аудиенции у миссис Райт.
Когда она вошла и встретила ее пристальный взгляд, то невольно опустила глаза. В присутствии дамы с догом Светлана теряла самообладание. Решительно выпрямившись, она все же попыталась смело встретить ее взгляд.
— Пребывание у вас доставило мне огромное удовольствие, но мне пора продолжать мое путешествие, — произнесла Светлана твердым голосом.
— Но куда же вы так торопитесь? — спросила хозяйка, по-прежнему буравя ее взглядом.
— Меня ждут в Сан-Франциско. И мне нужно в Принстон, я веду там семинар, — ответила Светлана.
— Останьтесь у нас хотя бы до Пасхи! Мы отмечаем ее традиционными куличами и творожной пасхой, как в России, вы же знаете, что я долго жила в России и в Грузии и что я — сербка, значит, тоже православная.
Светлана слушала, и ее воля слабела.
— Но я уже собрала чемодан…
— Подумаешь! Так разберите его!
Светлана попыталась возражать, но хозяйка не хотела позволить гостье уехать. Она не спускала со Светланы глаз. Та попробовала было призвать свой внутренний голос, чтобы он сказал: нет, этого нельзя! Но под напором силы воли миссис Райт голос превратился в шепот.
— Как вам нравится Уэс? — спросила дама неожиданно резко.
Светлана растерялась. Она знала эту тактику, тактику своего отца: он применял ее к любому человеку, и к ней тоже; если она не хотела скандала, то ей приходилось отказываться от сопротивления.
— Он мне нравится… пожалуй, — ответила она, точно послушная маленькая девочка. При этом в глаза собеседнице она не смотрела, как не смотрела когда-то и в глаза отцу.
Светлана вместе с остальными архитекторами и их женами ездила на машине в пустыню и раскрашивала там к Пасхе гусиные и куриные яйца. Иованна вечно отиралась неподалеку, пронзительно смеясь и во все горло окликая окружающих.
Сидя на складном стульчике посреди пустыни в высоких кожаных ботинках (предосторожность от укуса скорпиона или гремучей змеи), Светлана принимала участие в роскошных пикниках, заливаемых морем белого и красного вина. Удовольствия это ей не доставляло, к коммуне она так и не привыкла — была слишком независима, хотя в глубине души и мечтала всегда о том, чтобы зависеть от кого-нибудь. Но сейчас она радовалась собственному душевному покою: после принятия доставившего ей много терзаний решения эмигрировать и уехать от детей, после неравной безнадежной битвы с газетами, полными клеветы, после двух лет в Принстоне, где ей приходилось перед каждой лекцией преодолевать себя и бороться с волнением и страхом, Светлане показалось, что она очутилась в безопасной гавани. Она ощущала себя ребенком, за которого все решают родители: кормят четыре раза в день, выбирают школу и разнообразные кружки, развлекают и вообще определяют, как строить жизнь. Критический, протестующий голос давал еще о себе знать, но был тихим и доносился откуда-то издалека. Иованна обнимала ее, называла своей сестрой. Время от времени Светлана задавалась вопросом, отчего все эти архитекторы соглашаются сидеть в золотой клетке «Братства Талиесина» и не думают о том, что они — узники здесь. В конце концов, она пришла к выводу, что клетка дает им чувство защищенности; если ее открыть, они ни за что не вылетят на свободу, а станут нетерпеливо ждать, чтобы ее вновь заперли. На свободе эти люди, скорее всего, погибнут, потому что не знают, куда им податься. Она ни разу не подумала о том, что и сама может кончить, как эти архитекторы, укрывающиеся здесь от тягот и хлопот свободной жизни.