Мы уже над Америкой, скоро сядем в Чикаго.
Твоя Света.
IV. Чикаго (2006)
Светлана ведет машину. Какое-то время она блуждает по городским улочкам — такое в Америке случается нередко. Все улицы кажутся одинаковыми. Наконец, миновав несколько перекрестков и светофоров, она покидает город. И с облегчением вздыхает. Она одна, и она в движении. Автомобиль везет ее вперед и доставит туда, куда она захочет.
Она оставляет за спиной город Урбану, окраины которого застроены деревянными домами с верандами в окружении садиков без заборов; кроны деревьев уже окрашены желтым.
Светлана приняла приглашение приехать на семинар о России в Иллинойсском университете в Урбане-Шампейне. Участники семинара опять спрашивали ее об отце, но не были слишком настойчивы. Его время прошло. Приехала же она сюда, в основном, потому, что захотела спустя много лет повидать своих добрых друзей — русских, поляков, американцев. А еще — чтобы оглядеться вокруг и решить, как жить дальше. Домик в висконсинских лесах она продала, хотя там ее окружал покой. Покой — одна из разновидностей счастья, повторяла она про себя. В один чемодан Светлана уложила самые любимые книги, во второй — немного вещей; продала дом, отдала ключи новым владельцам и уехала из висконсинских лесов искать счастья в других местах. Она колесила по стране, с которой давно уже примирилась и которая стала для нее второй родиной. В Европу она больше не хотела, эта глава закончена. В Портленд, штат Орегон, где живет ее Оля (теперь Крис), ей нельзя: дочь навещает ее, но жить предпочитает одна, чтобы ни от кого не зависеть. И Светлана отлично ее понимает, допуская, впрочем, что дочь уехала так далеко как раз из-за навязчивой материнской опеки: ведь прежде Светлана не соглашалась отпускать ее от себя ни на шаг.
На шоссе, в поезде, в самолете ей хорошо. Там никто не может ее достать, никто не расспрашивает об отце, об эмиграции, о побеге и изгнании. Она неторопливо едет по равнине; нигде ни холмика, вокруг сплошные кукурузные поля, трава, на горизонте — редкие домики, фермы, тракторы, деревья.
Всю жизнь она бежала от отца… нет, не столько от него, сколько от расспросов о нем. Ей не хочется больше об этом думать. Журналисты, репортеры, телевидение, радио: вот от чего она бежит. Вот почему поселилась в лесу, подальше от цивилизации. Там она была просто женщиной, американкой Ланой Питерс, доживающей век в покое и одиночестве, без назойливых вопросов и просьб об интервью.
— Чудовище, — сказала она вчера в университете, когда ее спросили про отца. — Духовное и нравственное чудовище, — повторила она.
Светлана говорила это в своей жизни в самых разных вариациях сотни, тысячи раз. Теперь она шепчет себе: «Воробушек». И еще: «Моя маленькая принцесса». Он подхватывал ее одной рукой, а другой ерошил ей волосы, гладил по лицу. При виде роз она всегда вспоминает, как отец носил ее на руках… Надо опять отыскать уединенное место, где никто бы не знал, кто такая Лана Питерс. Ей становится плохо от того, как она о нем отзывалась, хотя она и знает, что сказать это было необходимо, потому что это правда. Она никогда не простит ему три вещи: Каплера, запрет изучать в университете литературу и арест близких. В Урбане ее спрашивали и о матери. Она всегда ощущала к ней жалость, сочувствие. А вчера сказала — и удивилась собственной мысли, — что сердита на мать, совершившую самоубийство и бросившую детей одних. Но теперь Светлана спрашивает себя, а не сделала ли она то же самое, когда не вернулась в Москву к детям и эмигрировала в США?