Кэрри обернулась, охваченная ужасом и любопытством – возле входа в кабинет стояла мать. На ней было то самое платье, что надела сегодня Кэрри, и в руках мать держала знакомый карандаш. На пол с него стекала кровь. Капли собирались в лужицу, а оттуда на Кэрри уставились два узких внимательных глаза.
– Все будет хорошо, – повторила Кэрри. Ее колени подогнулись, и тело, вслед за сознанием, обрушилось на пол.
***
Чокнутая, наконец, попала, «куда следует». На кампусе так и говорили: «куда следует». Многозначительно улыбались, кивали, не произнося при этом заветных слов, будто они могли вызвать Чокнутую из психушки.
Хохотушка Никки мгновенно стала изгоем. К ней никто не подходил, чтоб поболтать, никто не спрашивал у нее задания преподавателей, никто не звал на вечеринки. Для всех она будто пропиталась духом Чокнутой, и поэтому, точно так же, как они не хотели лишний раз заговаривать о Кэрри, они не звали и ее единственную подругу.
Несколько раз Никки сходила на кладбище. Возле могилы Макса всегда лежали свежие цветы от родителей, а Никки приносила с собой шоколадных батончиков. Садилась напротив и ела их, оставляя Максу фантики. Что еще нужно человеку, который давно перестал дышать?
В окружении мертвецов Никки не чувствовала себя изгоем – здесь она вспоминала странные истории, которые рассказывала Кэрри и внимательно слушал Макс. Здесь оживало прошлое, в котором Никки за глаза называли шлюхой, но несмотря на это охотно звали в компании, угощали завтраками, давали списывать на контрольных. Ей было так одиноко, словно весь мир, все, кого она знала, разом очутились на кладбище, и однажды вечером, сидя возле могилы Макса, она поняла для себя, что так и было. Безумный Макс – дылда в нелепых очках – был ее единственным миром, и хоть за все время они перекинулись разве что парой осмысленных реплик, чудила все равно был самым преданным и дорогим для нее существом. Тогда Никки перестала ходить на кладбище.
Ей стало интересно, нельзя ли навестить Кэрри в больнице. Она позвонила на знакомый мобильник, и трубку взяла соседка Чокнутой. Дрожащим голоском проблеяла про то, что с Кэрри сейчас нельзя связаться, но когда Никки объяснила ей ситуацию и разрыдалась в ответ – уступила. Дала адрес, номер палаты, даже часы приема посетителей продиктовала. Подсказала, что дежурной лучше принести мармелада – добрей будет.
Вооружившись мармеладом, в субботу, Никки направилась в дурку. Сказала всем, что идет удалять волоски карамелью, а сама окольными путями добралась до лечебницы. Посмотрела на ворота и расхохоталась – то-то Кэрри сейчас пустилась бы в дебри своих рассказиков. Набрехала бы с три короба про традиции экзорцизма и лечения психозов электрошоком. Чокнутой всегда нравилась дурь, неудивительно, что теперь она попала в эпицентр своего странного жутковатого хобби.
– Можно мне увидеть подругу? – вежливо спросила Никки, подсовывая коробку сладостей дежурной. Та оценила коробку, пробежала взглядом по стройной фигурке посетительницы, поправила очки и мрачно кивнула.
Кэрри привели в отдельную комнату для встреч с внешним миром. Никки разглядывала новенькую краску на стенах и гадала, так ли хорошо обстоят дела в тех комнатах, куда посетителей не пускают? Ей все казалось, что Кэрри сидит целыми днями закованная в кандалы, но на Чокнутой была домашняя футболка, джинсы и удобные тапочки. Она нисколько не похудела и выглядела почти здоровой, только бледность и чуть покрасневшие веки напоминали о месте, где ее поселили.
– Привет, – улыбнулась Никки.
– Привет, – кивнула в ответ Кэрри и уселась на стул напротив. Санитар вышел и прикрыл за собой дверь.
– Как ты тут?
– Ничего, нормально, – Кэрри снова кивнула, выдавливая вежливую улыбку.
Никки задумалась, что бы еще сказать, и осознала, насколько глупой была её идея отправиться в дурку. Что она спросит? Действительно ли Кэрри убила Макса? Что произошло в кабинете полицейского? Глупость какая – везде камеры, да и как вообще можно задавать вопросы, вроде этих, разумному адекватному человеку?
– Мне кажется, что это я сделала, – прошептала Кэрри, сжав кончиками пальцев край футболки. И пока ее тело пыталось вывернуться замысловатым образом, тихонько заплакала. – Только не могу вспомнить, как.
– Что? – напряглась Никки.
– Никак не вспомню, как я его убила. Помню туалет, помню коридор, помню Макса. Как он шел мне навстречу. С очками. И все, – она продолжала терзать пальцами футболку, скрещивала ноги, сгибалась над шатким столиком ивовой веточкой.
– Да ты что! – Никки вскочила на ноги и отступила. – Что ты такое несешь?! Мы ведь дружили. Он нам как брат был, ну? Это же Макс!