Машу и Надю горе не смогло сроднить, сблизить. Почувствовать себя подругами они не смогли. Хотя за эти хлопотные дни, которые Надя старалась помочь соседке она привыкла к ней. Ей искренне было жаль бедную женщину. Хотелось успокоить её сказать, что бывают обстоятельства, когда грех конечно, но в минуты душевной слабости опустошённости от обиды и непонимания произошедшего горестно думаешь что лучше бы похоронить близкого тебе человека. Отмучится раз и навсегда. А потом ходить на его могилку и рыдать. Молиться, выпрашивая прощения у Всевышнего. Сколько лет можно страдать, слёз уже давно нет, от неизвестности, что он может ещё вытворить. Сколько можно разрывать своё сердце тревожными и страшными вопросами: что дальше его ждёт, что дальше с ним будет? И будет ли вообще это дальше. Неизвестно.
Надя зашла в свою квартиру и захлопнула дверь. Потом в сердцах закрыла её ещё на один замок, словно боялась, что Маша сейчас ворвётся к ней, и будет сверлить её своим безумным взглядом и говорить гадости, гадости. Увидев висевшую старую дверную цепочку, она с силой стала засовывать её в закрашенный краской проём для цепочки, но у неё никак не получалось. Бросив это занятие, она вошла в комнату и обессилено упала на диван.
– Неизвестность. Что она знает о неизвестности? О той неизвестности, которая хуже смерти. Что она знает о живых с мёртвыми душами? О себе печётся. Ей неизвестно как сложится дальше её жизнь. Одного не понимает, что теперь ты сама хозяйка своей судьбы. А как бы Маша себя чувствовала, прожив всю жизнь в неизвестности? Когда вся твоя жизнь окутана этой неизвестностью. Страшной, пугающей. Изматывающей душу, разбивающей на мелкие кусочки твоё сердце, разум. Потому что эта неизвестность касается не тебя. Ты забываешь о себе, о своей жизни. Ты забываешь есть, пить, когда тебя мучает постоянная неизвестность за свою единственную любовь, за самое дорогое, что есть у тебя в этом мире, за того которого по божьему изъявлению ты произвела на свет. За свою кровь и плоть, за своего сына.
Да что она может знать эта соседка всю жизнь, посвятившая только себе и мужу. Интересно ей, что там за облаками. А как здесь жить в неизвестности? На грешной земле, в этих четырёх стенах, ждать неизвестно чего? Существовать с постоянной тревогой в душе от неизвестности? Где он, как он, когда вернётся, каким он вернётся. Кричать по ночам в подушку пусть вернётся, любым! Пусть только вернётся, вылечу, обогрею, прощу всё, только пусть живёт. Может всё ещё наладится, он поймёт, он столько пережил, что всё уже давно понял. Только пусть вернётся!
Любимых терять навсегда очень тяжело. А легче, не знать умер ли или лежит где-то без ног, без рук? Может криком кричит, её зовёт. Её свою мать! Просит о помощи. Да просит не муж, и не первый и не второй. А сын. Родной сын. Её кровинушка. Первая и единственная. Пусть только вернётся!
Но неизвестность окутывает тебя с ног до головы. Сковывает холодными тяжёлыми цепями. И ты с трудом двигаешься, выполняешь работу, стараешься заполнить свою голову, свои мозги отвлечёнными мыслями, но у тебя, ничего не получается. В мозгу постоянными молоточками звучит одно, где он, с кем, что с ним? Вернётся ли он в этот раз?
Неизвестно.
***
Сыном Надя ходила тяжело боялась не доносить до срока. Так и случилось, родился восьмимесячным. Надя, как будто это было вчера, помнит его синенькое тельце покрытое слизью и кровью обмотанное пуповиной. Его сморщенное в недовольной гримасе личико. Казалось, не рад был рождению сынок. Да и чему радоваться. Ему бы ещё качаться в тёплой утробной колыбели под сердцем у матери, а его выдавливали скрученными пелёнками на свет божий две тётки в белых халатах.
– Кричи, кричи, малец, – говорили они, шлёпая его по месту, которое и попкой назвать было сомнительно.
Но он не заплакал и после того, как его освободили от удушливой пуповины. Она, как удав обвила малюсенькую шею и четырьмя узлами свисала с измученного родами тельца. Надя понимала, что удары были лёгкие, но тогда у неё до боли сжалось сердце.
– Не бейте его, – еле проговорила она, суетящейся акушерке и врачу.
– Конечно, хочешь, чтобы помер, молчи уж, зря мучилась, носила в себе что ли? – не сердито ответил ей кто-то из них.
Он запищал своим тоненьким таким родным голоском, когда его помыли под краном и сделали спринцевание, прочистив нос и ротик. Этот голосок она узнала бы из тысячи голосов, ревущих младенцев.
– Очухался! Всё, мамка радуйся, живой твой сын! Да, столько петель на шее, как не задохнулся? Долго жить будет. Живучий твой сынок. Давай, малыш, громче кричи, жизнь приняла тебя!