Инна Сергеевна привычно поправила очки. Улыбнулась. «Ребята, дело-то — к весне идет!» Попросила: «Сентюрин, ступай намочи тряпку!»
Он взвился из-за парты, как ракета.
…А теперь стоит рядом, глядя с высоты своего акселератского роста. Куртку свою набросил. Как нужно ей сегодня, сейчас это зыбкое тепло, поселившееся под неплотной тканью…
Инна Сергеевна подняла руку, убрала со лба Сентюрина отделившуюся от крыла волос упорную прядку, — волосы у него были чуть светлее, чем у Виталия, и такая боль встала в горле — не дохнуть…
Словно что-то вспомнив, она деловито, некрупно шагая, пошла вдоль стены. Марина догнала ее.
— Ладно, идем, линейку без нас проведут. Идем, хоть чаю выпьешь, тебе же урок давать, горе ты мое!
Прихлебывая чай, Марина вздыхала — шумно, от доброй своей души:
— Беда мне с вами, подружки! Вчера Вера в жилетку плакалась. Сегодня вот с тобой голова идет кругом.
— У Веры — опять? — спросила Инна Сергеевна. — А казалось, на этот раз…
— Казалось, казалось, — ворчала Мариша. — А программа все та же: домашняя дуэль, хлопанье дверью, а после звонит ночью и сопит в трубку, ждет, что сама скажет: «Ладно, приходи». И говорит ведь! Хорошо, что ты хоть этого не изведала: Петр у тебя — мужик правильный…
Инна Сергеевна кивнула. Правильный, это так. И вчера он был прав. Так тяжело, так беспощадно прав…
Началось все за завтраком.
— Пойдешь на свой контрольный сбор, — сказал Петя, — надень «джинсовку»: пусть твои «чуваки» попадают! Да и в самом деле прохладно…
Инна Сергеевна знала, что Виталий не заспорит, как обычно бывает, когда его «кутают»; куртка из специальной ткани, словно бы выцветшей и потертой, была его давнишней мечтой. Отец разыскал эту невидаль где-то в районе, в командировке, и радовался Виталькиной радости, выплескивающейся, как всегда, безалаберно и бурно.
Виталий не заспорил, но и не сказал «Ладно!», не кивнул даже. Его молчание и взгляд, метнувшийся из-под ресниц, были для Инны Сергеевны как первый, еще робкий стук тревоги…
Петин взгляд, спокойно-внимательный, проследовал за тем, всполошенно сверкнувшим, — в угол, к вешалке: куртки на ней не было.
— Опять швыряем вещи где попало? — спросил Петя, еще не утратив утреннего благодушия в тоне.
Если б Виталий встал, принес, повесил куртку на место, все бы прояснилось, вернулось на укатанную колею обычного утра в семье…
Виталий, не подымая глаз, разглаживал ножом масло на куске хлеба.
— Так где же твоя обновка, приятель?
На вопрос в этом тоне-промолчать уже было нельзя Виталий ответил:
— У Володьки оставил.
Это была неправда, явная для всех троих, но Пете, с его методичностью, нужно было больше, чем это вспыхнувшее лицо и замершая с куском хлеба рука.
— Вот оно что, — протянул Петя.
Щелчком разбил яйцо, стоявшее перед ним в серебряной рюмке.
— Володька живет рядом — сбегай, принеси.
— Его дома нет.
…Зачем, для чего человек продолжает барахтаться в трясине лжи, когда это уже очевидно.
Инна Сергеевна попыталась помочь.
— Да принесет ее Володька — что за спешка такая? Завтрак на столе!
Петя не принял ее беззаботного тона, продолжал ненужную игру:
— Так уж и нет дома? А ты позвони, узнай. Успеешь дожуешь!
Виталий торопливыми, судорожными глотками приканчивал кофе. Петя отодвинул рюмку с яйцом.
— Та-ак! — протянул с усмешкой. — Дело начинает проясняться. В первом классе ты оставил свитер на скамейке в парке. Во втором — вернулся из школы в одном шерстяном носке, куда исчез второй, осталось загадкой века. В четвертом ты потерял кеды. В седьмом у тебя «пропало» кашне. Теперь начинаем терять вещи посолидней. Да еще и врём беспардонно!
Виталий аккуратно поставил стакан. Улыбнулся — губы у него тряслись.
— Понимаю, такого удара ты не переживешь. Как-никак материальная ценность!
Петино круглое лицо, мощная гладкая шея, грудь в вырезе рубашки стали медленно багроветь.
Инна Сергеевна встала. Быстро и весело проговорила, собирая посуду:
— Петя, Виталий, хватит вам! Петя, опоздаешь, автобус…
Петя не повернул головы — смотрел на сына.
— Значит, так… Значит, мы широкая натура, куртка для нас не ценность. А позволительно спросить — прожив на свете вплоть до получения паспорта, заработала ли она, натура, хоть копейку?
Виталий придвигал посуду к рукам матери — звякали чашки, блюдца. Сказал с натужной развязностью:
— Ты, отец, прикинул бы на досуге, на счетах — сколько я тебе задолжал за эти годы? За питание, воспитание и прочее. Даст бог, выплачу…